Сельский врач

— Эх, Василий Сергеевич, я уж более тридцати годов терплю. Не привыкать мне. И в двадцать пятом на лошадях ездили, и в тридцать пятом, и в сорок пятом, и сейчас, как видите, тоже. Дело знакомое. Вы только начинаете, а я уж сколько исходил по этим дорогам, сколько изъездил — сосчитать невозможно. Бывало, приедут за мной, пригласят к какому-нибудь тяжелому больному, а по темноте своей и попа прихватят на всякий случай, чтобы дважды лошадь не гонять. И вот едем: на одном конце брички я сижу с санитарной сумкой, а на другом — поп Макарий с крестом. Едем, значит, и про себя гадаем, кто скорей понадобится: то ли я с лекарствами, то ли отец Макарий с молитвами. Нужно вам сказать, попик был старикашкой задиристым, всю дорогу, бывало, грызет меня. Ты, говорит, племя антихристово, супротив бога идешь со своими лекарствиями, ты, говорит, о спасении грешных душ не печешься. И так порою доймет меня своими словесами да святыми писаниями, что хоть слазь и пешком иди. Слушаю, слушаю, бывало, и не вытерплю — волостью пригрожу или с подковырочкой посоветую: «Батюшка, насколько я разбираюсь в медицине, ваш Иисус Христос транспортом никогда не пользовался, не последовать ли вам его примеру, да не размять ли вам пешочком свои косточки». Богохульник, кричит поп Макарий, фарисей! Иногда я опаздывал к больному или не помогали мои лекарства, тогда поп Макарий, проговорив «На все милость божья», гнусавил над умирающим, а я сидел где-нибудь в сторонке, вздыхая да проклиная свое бессилие, и ждал, когда поп закончит свои молитвы, чтобы вместе возвращаться домой. Но чаще все-таки бывало наоборот: поп Макарий ждал, покуда я отхаживал больного уколами, микстурами, порошками. После моей удачи поп всю дорогу молчал, наверное, в мыслях поругивая меня, что хлеб у него отбил. Словом, незавидный у меня был спутник. А когда поп Макарий на пасху подвыпил изрядно, да ночь проспал у себя под крыльцом, да подхватил крупозное воспаление леших, сразу попадью свою пригнал за мной. Пришел я к нему, прослушал как следует, установил болезнь и говорю: «На все милость господня, лечить бы вас нужно, батюшка, да боюсь грех на душу брать и супротив бога идти со своими лекарствами». — «Что вы, что вы, Корней Лукич, — взмолился поп Макарий, — мы люди свои, не помните зла, окажите медицинскую помощь болящему телу». Вылечил я его, и с тех пор поп Макарий не ворчал, если ехать вдвоем доводилось. Да, Василий Сергеевич, на веку, как на долгой ниве, всего было вдосталь: и в полыньях тонул, и под дикие бураны попадал, и от волчьих свадеб отбивался. Собаки всей округи меня узнавали по голосу. А уж грязи помесил — прореву…

Когда-то, в первые годы Советской власти, Корней Лукич был в этом крае чуть ли не единственным медицинским работником. Приехал он в Федоровку после гражданской войны, занял пустовавший дом и жил в нем и больных принимал. Днем и ночью тянулись к фельдшеру люди; приходили пешком, приезжали на лошадях из дальних селений. На десятки верст вокруг, кажется, не было ни одной хаты, в которой не лечил бы кого-нибудь. Всюду он был желанным гостем, и все уважительно величали его доктором.

Свернув с пыльного большака на узкую проселочную дорогу, бежавшую между лесозащитной полоской и пшеничным полем, Корней Лукич неожиданно остановил Молнию, по-молодецки бодро спрыгнул с брички. Сорвав зеленый колосок, он стал внимательно рассматривать его.

— Какой налив! Посмотрите, Василий Сергеевич.

Он выдавил на ноготь белое с голубоватым оттенком молоко зерна.

— Хорошо! Зерно обещает быть ядреным!

Заметив кого-то на дороге, Корней Лукич помахал рукой и сказал Василию:

— Не сидится нашему бригадиру, обходит свои владения Тихон Иванович.

— Грушко? — обрадовался Василий. — Он-то мне как раз и нужен.

— Ну что, Корней Лукич, хороша пшеничка? — спросил бригадир, подходя к ним.

— На редкость! — похвалил фельдшер.

Тихон Иванович Грушко был человеком приметным — высокий, плечистый, до черноты загорелый. У него широкий выпуклый лоб, тяжелый подбородок, юлнота губ скрадывалась темными пышными усами. На нем сиреневая безрукавка, заправленная в серые, отглаженные брюки.

«Богатырь мужчина», — подумал о нем Василий.

Когда старик-фельдшер представил Тихону Ивановичу нового доктора, тот приветливо улыбнулся и протянул мускулистую, как у молотобойца, руку.

— Вы, говорят, искали меня вчера. Извините, Василий Сергеевич, в райкоме был, — сказал Грушко. Голос у него негромкий, чистый.

— Садись, Тихон, подвезем, — пригласил было Корней Лукич, но тут же, спохватившись, добавил с улыбкой. — Хотя что это я приглашаю тебя, знаю ведь не сядешь, не любишь транспортом пользоваться.

— Что верно, то верно, не люблю, отцовский понадежней будет, — в тон фельдшеру ответил Грушко и обратился к доктору. — Мне говорили о вас в райкоме. Приходите завтра вечерком часам к пяти, возьму вас на учет.

Василий снова сидел на бричке рядом с фельдшером.

Почуяв близость дома, Молния бодрой рысцой бежала по мягкой луговой дороге.

— Ну вот, Василий Сергеевич, еще с одним жителем Федоровки познакомились нынче. Обратили внимание на ноги Тихона?