Сельва не любит чужих

Но первое время быстро прошло. Подонок-мастер перестал допускать Анатоля в цех, ничего даже не объяснив, и сейчас Анатоль Грегуарович с превеликой радостью и по собственной инициативе кинулся бы под плазмометы говорр-маршальцев, лишь бы только вырваться с жуткой планетки, где он, хоть и бывший, а все-таки интеллигентный человек, вынужден вот уже пятый год исполнять унизительные обязанности мэра в поселке, населенном отбросами, чьи контракты с Компанией оказались расторгнуты…

– … у-ка ты, сюда! Кому сказано! – ворвался в уши рык Искандер-аги.

Вот это уже, безусловно, относилось либо к нему, либо к гражданину Бабаянцу, но скорее к нему, и мэр Нового Шанхая, шустро перебирая коротенькими кривоватыми ножками, заспешил на зов, поскольку Искандер-ага за промедления серчал.

– Та-ак, Проф, – задумчиво сказал Баркаш, осмотрев застывшего Анатоля Грегуаровича. – Вот тут говорят, ты у нас мальчиков любишь, а?

«Все. Сейчас глумиться станет», – с горестной безнадежностью подумал доктор искусствоведения.

Мальчиков он не то чтобы уж очень сильно жаловал, но что ему, мужчине здоровому и относительно нестарому, оставалось делать? Заводимые жены выгоняли его почти сразу же, попрекая короткими ногами и не только, и так восемь раз подряд, а жить-то хотелось еженощно. И только в общем бараке для холостых мэру-грамотею перепадала иной раз толика тепла и любви, хотя и не так часто, как хотелось бы. Правда, не задарма. Ради того, чтобы добиться желаемого, знатоку народного творчества приходилось долго и мучительно заслуживать внимание избранника, исполняя и переисполняя на «бис» подхлопы с прискоками аборигенов Говорр-Маршалла, заунывно вытягивая напевы ледогрызов снежной Йуджумбурры и отчекрыживая с переборами огнепальное, бередящее душу навизгивание подземников далекой, безнадежно затерянной в жутких глубинах Большого Магелланова Облака Мбабаны…

Tempora mutantur, увы, с этим ничего не поделаешь, et nos mutamur in illis,[3] но, Боже милостивый, даже если так, то кому дано право вмешиваться в личную жизнь одинокого, лишенного счастья любить и быть бескорыстно любимым человека?

– Люблю мальчиков, – подтвердил Анатоль Грегуарович, поскольку Искандер-ага в ответах уважал предельную четкость и откровенность. – Мальчиков люблю, ваш-ство!

– Эт хорошо, Проф, – дружелюбно одобрил Баркаш. – Вот мы сейчас с тобой тут и устроим мальчишник…

«Хором глумиться станут», – с пугающей уверенностью понял доктор искусствоведения.

Он был прав, но не совсем. Баркаш пока еще ничего не решил окончательно, просто он находился в прекрасном расположении духа и жаждал расслабиться.

Больше того, Искандер Баркаш со всей ответственностью полагал, что имеет на это полнейшее право.

Долгий и донельзя обрыдший объезд с инспекцией по выселкам, всем этим похожим один на другой Новым Шанхаям, Великим Сахалинчикам, Тяпляпам-на-Валькирии, Буэно-Поскотам и прочим сточным канавам, почитай, завершен.

Слободки проверены. Все, способные держать оружие, переписаны поименно. Правда, чего ради запонадобилась Александру Эдуардовичу вся эта шушваль, этого Искандер-ага Бутрос-оглы Баркашбейли, начальник департамента здравоохранения и трудовых ресурсов Генерального представительства Компании на Валькирии взять в толк не мог, но не его, в общем-то, было дело. Господину Штейману виднее…

Главное, все задачи решены, все исполнено и улажено.

Даже непростой вопрос с этим самым Бабаянцем, вздумавшим – ни фига себе! – без согласований выставлять свою кандидатуру на предстоящих в марте выборах мэра вольного поселения Новый Шанхай.

Кстати, насчет мэра…

– Слюшай, дарагой, – распуская узел галстука и принимая совершенно неформальный вид, проворковал Искандер-ага, и выпуклые очи его сделались совершенно масляными, – а скажи ты нам, а как ты их лубишь, ай?

Протянув к полу руку, он поймал взвизгнувшего щенка и, сосредоточенно осмотрев животик зверушки, поднес его к самому лицу Анатоля Грегуаровича.

– Ай, какой малчик, вах-вах, – закурлыкал Баркаш под аккомпанемент смущенного подхихикивания слободских, – нэт, ну ти толко пасматри, дарагой, какой хароший малчик, э?..

Искандер-ага начинал шалить и резвиться вовсю.

И претерпеть бы нынче приготовившемуся к наихудшему Анатолю Грегуаровичу многие и тяжкие поругания, не раздайся за дверью сперва невнятный крик, а затем и ясный, откровенно перепуганный вопль…

Тут же дверь распахнулась настежь и в комнату ввалился совершенно никем не вызванный и абсолютно никому незнакомый человек, и слободские, вскочившие было, осели обратно на скамейки, а Искандер Баркаш, мгновенно собравшись, резко затянул узел галстука, ибо был этот человек, взъерошенный и перемазанный дорожной грязью, не чем иным, как сгустком хрипящего, тяжко дышащего, невероятно прилипчивого и заразительного ужаса!

– Деды-ы-ы! – он рухнул на колени перед столом, даже не заметив инспектора, и на черном лице его звездно сияли выбеленные смертной тоской глаза. – Деды-ы, спаси-ите!

Он поперхнулся и умолк.

– Ты… это… кто? – запинаясь, спросил один из слободских.

– Спа. Си. Те, – отчетливо ответил вошедший. – Де. Ды!