Сельва не любит чужих

Все это меняют мохнорылые на приносимое людьми дгаа. Любят они перья горных птиц, каждое из которых есть основа для отдельного оберега; раньше не верили мохнорылые в их силу, но убедились сами, а убедившись, стали готовы отдать за любое такое перо два гвоздя, и это достойная цена, чего не опровергнет никто из понимающих. Кроме колдовских перьев, падки мохнорылые на кусочки мягкого красного металла, водящегося в горных теснинах, куда нет хода чужакам, и на прозрачные камешки, обитающие в синей глине, и на шкуры горных зверей, которые хоть и не прочнее лесных, зато наряднее. А еще привлекает мохнорылых трава нгундуни; за большую охапку, не торгуясь, отдают они нож и три бусины в придачу, хотя лишь Тха-Онгуа ведает, зачем им трава нгундуни, именуемая ими афанас-корнем. Ведь знахарю нужна она не всякая, а только сорванная в дни крика. Но кричащей травы не бывает много, и старейшины не посылают ее на торг у ручья. А мохнорылые все равно берут, обыкновенную; они набивают ею повозки и щерят при этом зубы, словно совершили выгодную для себя мену…

Э! Как бы ни было, хорошо торговать с мохнорылыми; нехорошо с ними воевать. Бывало в прежние дни такое, и много храбрых дгаа пало прежде своего срока; и мохнорылые многими жизнями заплатили за пролитую кровь дгаа. Посчитав тех, кого уже не вернуть, встретились тут, у ручья, старики и порешили замириться, ибо не стремились мохнорылые в горы, людям же дгаа нечего было хотеть в редколесье…

Нет нынче меж двух народов дружбы, и можно ли вообще дружить с чужими? Зато есть между ними кое-что покрепче: мир, и взаимный страх войны, и взаимная польза от торга!

Если же случаются изредка стычки по вине горячих двали народа дгаа, ищущих подвигов за пределами родных земель, то не так кровавы они, как бывали некогда; может пролиться на землю кровь, но редко-редко отнимают у кого-то жизнь, и если случается такое, то старики, встретившись, оговаривают цену обиды, крови и неразрушенного мира…

Вот так! Но в неурочном приходе малого числа мохнорылых было нечто тревожное, и от груза, уложенного в их повозку, отчетливо пахло бедой. Запах этот пробивался сквозь плотную ткань, обтягивающую верх двуколки, и был он так горек, что Мгамба понял: не его это дело, встречать пришлецов и говорить с ними у подножия священного камня, но иных, тех, кто много умнее его.

Потому, не показываясь, наложил на тетиву особую стрелу, из тех чудо-стрел, подобных которым нет в Тверди ни у кого, кроме гораздого на мудрости народа дгаа. Кричит в полете такая стрела на десять тонких голосов, а наконечник ее, пробивая грудь воздуха, испускает долго не гаснущий зеленый огонь. Виден такой огонь издалека светлым утром и зыбким вечером, виден темной ночью и сияющим, искрящимся летним днем…

По одной такой чудо-стреле есть в каждом колчане, и каждый воин дгаа, уходя из поселка, проверит, там ли она, ибо знает: нельзя предсказать, что будет миг спустя, и не простят старики, если в нужный час не полетит вестница…

Рванулась стрела, и полетела стрела, и улетела вдаль, воя, как зверь, плача, как дитя. Дымный тонкий след тотчас же потянулся за нею, а спустя столько времени, сколько нужно для девяти вздохов, расцвел в прозрачном воздухе зеленый цветок, раскрылся, распушил косматые лепестки и обернулся ярко слепящим, громко кричащим, безжалостно вспарывающим светлую грудь Тха-Онгуа костром!

Летела стрела, разметав по ветру зеленую гриву, и вот уже где-то там, в лесах, раскинувшихся выше по склонам, ответила ей вторая, точно такая же. А спустя совсем недолгое время еще выше, там, где лежит любимый живущими на небесах Дгахойемаро, поселок вождей народа дгаа, поднялся, черный на фоне белоснежных вершин, высокий дым, уже не тощий, как от чудо-стрелы, но толстый, гордый…

Наблюдатель в поселке увидел вовремя, понял правильно и ныне оповещал Мгамбу о том, что скоро к камню придут старейшие.

И они явились, было же их двое и трое, двое почтенных стариков и трое легконогих юношей. Немного, да. Но не желтая же стрела-тревога была выпущена на волю приметливым Мгамбой, а всего лишь зеленая стрела-вестница, кричащая о приходе неведомого, но не сулящая опасности…

Видел Мгамба, укрываясь в кустах: величаво и достойно приблизились старейшины к сидящим у подножия священного камня мохнорылым, наклонили головы, приложили левые ладони ко лбам, приглашая к беседе по праву хозяев, чей дом ближе…

На том бы и перестать Мгамбе глазеть!

Ведь не старейшина же он, да и подарка все еще не добыл к началу торжества…

Но любопытная юность, и как оторвать юнца от зрелища?

Видел Мгамба: поговорив, поприкасавшись ладонью к ладони, подошли старики вслед за старшим из мохнорылых к укрытой тканями повозке, приподняли край покрывала и заглянули туда. А затем сказали нежданным гостям нечто и, повернувшись, побрели туда, откуда пришли. Мохнорылые же, видно, получив дозволение, двинулись за ними, все такие же строгие, неспешные, и только глупый оол по-прежнему мотал лобастой безрогой головой.

Один лишь юноша задержался у священного камня.

Снял он с плеча лук, согнул, натянул тетиву.