Сельва не любит чужих

Навстречу дружелюбно улыбающемуся, коротко стриженному детине, затянутому в серо-стальной китель с подполковничьими погонами и скалящимся на петлицах Веселым Роджером, знаменитым символом каждому известной спецгруппы «Чикатило».

— В~ваше П-прев-восходительст-тво…

— Раньше профессор никогда не заикался.

Он часто, очень часто представлял себе этот судьбоносный миг, и каждый раз по-иному. Но что его ударят в спину именно в этот момент, момент абсолютного, ничем не ограниченного счастья — нет, такое не виделось ему и в рассветных кошмарах…

Собственно говоря, Анатоля Грегуаровича не то чтобы ударили. Скорее просто оттолкнули. Но очень сильно. Так, что несчастному доктору искусствоведения пришлось ухватиться за филенку, чтобы не пропахать носом навощенный пол.

И Егорушка…

…нет, вы только представьте себе — Егорушка Квасняк, — не человек даже, а функция, живая явка с повинной, обязанная при любых обстоятельствах держаться в тени, сомнамбулически ухмыляясь, перешагнул порог и первым ступил на сияющий паркет кабинета главы планетарной Администрации.

Мокрые губы его дрожали и кривились. Глаза вдохновенно сияли, и не было в них ничего, кроме обожания и восторга.

В отличие от декадентствующего эстета-профессора, дитя природы было напрочь лишено комплексов. Ему велели идти, и он покорно побрел за благодетелем, ни о чем не спрашивая, а только прилежно стараясь не вырываться вперед, не отставать, не глазеть без толку по сторонам и вообще быть паинькой.

Он зуб мог дать, что старался изо всех сил!

Но распахнулись широкие двери кабинета, и ему стало не до наставлений старины Профа.

Потому что прямо перед ним, на том конце агромадной комнаты, под красиво растянутой по стене двухцветной простынкой и портретом неведомого последнему из новошанхайцев важного деда, возвышался тот самый человек, что так часто являлся юному Квасняку в сладких, обидно недолгих снах…

Там сидел папа!

Это было ясно с первого же взгляда.

Честно говоря, Егорушка отродясь не страдал избытком воображения. Но тайна собственного происхождения занимала его и мучила чрезвычайно. С тех еще дней, когда он, сопливый и голопузый, до поздней ночи ждал на темной улице, пока новый мамин дядя уйдет, а мама, веселая, красивая и немножко пьяная, выглянув из подвала, позовет его ужинать.

Сперва вихрастый Егорка надеялся, что кто-то из этих думных и добрых дядь, пахнущих первачом и самосадом, как раз и окажется папой. Ему хотелось, чтобы это был тот, рыжий и крикливый, или этот, весь в молодецких наколках, но, на худой конец, сгодился бы и третий, бритый наголо, который всегда смеялся и не разрешал мамке бить ногами…

Но дяди сменяли друг дружку слишком быстро. А потом почему-то пропадали непонятно куда, даже не желая узнавать Егорушку на улице. И со временем самой большой и, наверное, единственной мечтой тощей долговязой безотцовщины стал настоящий папка, который вернется однажды, изругает маму, а может, даже побьет, но, конечно, только руками,и не очень сильно, и уведет Егорку с собой, крепко взяв за руку.

Куда? И что будет дальше? О, не стоит так привередничать! На подобные всплески фантазии у юного Квасняка не хватало извилин. Он просто верил, ждал и надеялся… Однажды, став постарше, он прямо спросил у мамки: где мой папа?

Но маменька сильно постарела. Она облысела, зубы повыпадали, дяди давно кончились, и она мало что могла вспомнить…

Чаще всего она говорила, что папа — участковый, что он взял свой большой красивый пистолет и пошел ловить преступников, но скоро вернется. Иногда папа оказывался помощником аж самого народного депутата. Изредка — журналистом, и не простым, а главным редактором стереоканала «РИАК-информ»…

А однажды выяснилось даже, что папа — юрист! Но Егорушке не хотелось быть сыном юриста. Это скучно. И отпрыском редактора или депутатской «шестерки» он тоже не желал себя видеть. Даже образ отважного участкового с огромным пистолетом казался блеклым и обыденным, никак не соответствующим выстраданному идеалу.

Что бы там ни плела выжившая из ума родительница, на сей счет у юного Квасняка имелись собственные соображения…

Разумеется, он ими не делился. Ни с кем. Однажды, правда, попробовал, но ведь вокруг одни паскуды! Им ничего доверить нельзя. Они завидуют и дразнятся. И пусть. Все равно, в глубине души дитя природы твердо знало: папа — космолетчик!

Это стало ясно в одну из бессонных ночей, когда бедолага вертелся на койке и никак не мог уснуть. Папа сам, лично, пришел к нему, сел на край матраса и все-все подробно обсказал, ничего не скрывая.

«Ты поймешь меня, сын, — сказал папа, слегка светящийся во тьме барака, и положил на плечо юнцу тяжелую, именно такую, какая виделась в грезах, руку. — Мать не смогла, но она женщина, а мы с тобой мужики…»

Не правы были злые новошанхайские сплетницы!