Сельва не любит чужих

Никто не пожелал понять томление героя. Отказались идти с ним Авос-богатырь и Небос-богатырь, отважные братья, и Торопливый, умевший пожирать холодный металл, и сам Знающий, старейшина поселка, строго-настрого запретил брату своему будоражить умы родовичей разговорами о невыполнении. Но не уступил Незнающий, не смирился и выдумал дивную коляску, способную взлететь к воротам Солнечного Подворья, оторвавшись от постылой земли. И сделал ее Незнающий, не пожалев труда, и взлетел в Высь на зависть всем, обладающим перьями, и всем, наделенным слюдяными крыльями, и всем, способным вспорхнуть с порывом ветра, ибо о такой высоте никто из летунов и мечтать не смел. Родовичи же следили за полетом, задрав головы, и не разошлись до тех пор, пока совсем не исчезла чудесная коляска. Завидуя улетевшему, дразнили они Авоса и Небоса: «Ну, братцы, где же ваша храбрость?», а Знающего укоряли: «Ну, старейший, где же твоя мудрость?!»; так был посрамлен Знающий, а сородичи долго еще судачили и сожалели: «Эх, отчего же Незнающий нас с собою не позвал?», легко позабыв, как смеялись над героем, стоя на порогах своих добротных жилищ, утопавших в цветах…

Вот каков был Незнающий, сын Унса Пращура, и разве не указал он верный путь отдаленным своим потомкам? Разве не ушли унсы в Высь, когда жизнь на старой Земле стала тосклива, словно трясина, поросшая серой ряской?

И разве не скулили от злости благоразумные, дразнившие и проклинавшие унсов лишь за то, что не желали унсы походить на остальных, живущих бесцветно?

Так кто же, если не Незнающий, поможет потомству своему найти верный путь нынче; когда приблизились к мирным подворьям редколесья лихие времена?

Кроме него, некому…

В этот самый миг золотая капля, проскочив сквозь низкие облака, прыгнула на стол; сияющие искры обрызгали бугристую одежку Книги, запорошили суровые очи задумавшегося старца, и вуйк Тарас медленно и величаво наклонил крупную голову, безмолвно благодаря давнего предка за быстрый ответ.

Ясна, как солнечный луч, была подсказка, да и не мог Незнающий пренебречь безмолвным зовом. Он услышал и послал одобрение всему задуманному старейшим из Мамалыг…

Серебристые локоны, ниспадающие на обтянутые сукном широкие плечи, вспыхнули мириадами солнечных блесток, словно елочная мишура. Сомнений не стало, да и размышлять, пожалуй, не было больше нужды, тем паче что уже скрипнула дверь и горничный парубок, робко заглянув в запретную камору, известил: гости накормлены, довольны, а ныне, как указано, отведены в малую гридницу.

Медлить не следовало, чтобы не прослыть неучтивым.

Тяжело переставляя ноги, вуйк прошагал по открытой балюстраде. Всего лишь на миг приостановился перед входом в гридницу, огладил мозолистой ладонью сюртук, удаляя несуществующие соринки, поправил шляпу и вошел к поджидающим его, с порога почествовав семерых величественным жестом, адресованным всем вместе и никому в отдельности.

Старейшие побратимских родов, восседающие за массивным круглым столом, сработанным из цельного пня, чуть приподняли широкополые шляпы, ответно чествуя хозяина гостеприимной усадьбы, а спустя несколько секунд вуйк Тарас уже восседал среди них, равный меж равными, спиной к полураскрытому окну и лицом к пустующему креслу, которое, будь он жив, по праву занимал бы старейшина умершего рода Шевчуков.

— Мир вам, братия, — сказал вуйк, не поднимаясь, ибо обычай дозволял говорить сидя. — Вот мы все, как один!

Семеро неторопливо наклонили головы, принимая древнее приветствие.

— Пусть будут среди нас Снум Старый, и Уна Снумиха, и сын их, а наш любимый пращур Уне; пусть держится подальше от душ наших мерзостный Рух, да будет проклято имя его!

— Во веки веков! — вразнобой отозвались семеро.

— Ныне же, прежде чем начать, попрошу я старейшего среди нас, вуйка Евгена, благословить беседу…

Поддерживая просьбу, семеро мерно хлопнули ладонью о ладонь: один раз, два, три. До третьего хлопка надлежало скромничать, после него следовало соглашаться. И изжелта-сивый, некогда могучий, а ныне хрупкий от дряхлости старшина рода Коновальцев, еще и вуйка Тараса помнящий быстроногим парубком, воздел к дощатому потолку ладони.

Изъеденный годами голос его был неприятен слуху, но. сидящие за столом внимали старцу, благоговея, и кустистые брови их хмурились, скрывая повлажневшие очи.

Древнюю мольбу затянул вуйк Коновальцев, обращенную неведомо к кому, но мощью своей раздирающую сердца.

Он просил, когда наступит смертный час, похоронить его в глубокой могиле, на одном из холмов, что возвышаются среди широких степей, над разливистой, гневно ревущей рекой, чтобы, даже мертвый, мог он любоваться обрывистыми берегами, чтобы баюкал его рокот быстрых волн…

Он заклинал тех, кто похоронит его, сразу, не дожидаясь поминок, встать, немедленно разорвать нечто, после разрыва окропить землю злой кровью недругов…

Он, возвысив, слабый голос почти до крика, повелел, дабы сразу после похорон, разрыва и окропления его, молящего, помянула негромко и по-доброму чья-то большая, новая и совершенно самостийная семья…