Семь баллов по Бофорту

— Красивые у тебя дети, — сказала я Уанге, не зная с чего начать. Уж больно далек был этот дом, пропитанный запахом ворвани[4] и оленьих шкур, от обычных моих представлений.

— Лигликкейти! — сказала Уанга, ласково покосившись на сыновей. — Хотела дочку еще, но доктор в ту зиму сказал — больше не будет детей.

Уанга поняла, видно, что я собираюсь спросить ее о случае, о котором писали в газете, и сама постаралась наладить беседу.

Отец Уанги, зверобой Эттыгын, родился в начале столетия — где-то около 1900 года. Их яранги стояли у Ледовитого океана, равняясь на восход. Эттыгын, по словам Уанги, был высокий, очень сильный, с густой бородой и курчавыми коричневыми волосами. Это был смелый и удачливый в охоте человек. Никто в стойбище не мог так ловко ладить моржовые байдары, никто не метал так метко остроконечный гарпун — унгак. Говорили, свирепый хозяин моря был добр к Эттыгыну, потому что тот перед охотой всегда был кроток и щедр, никогда не забывал принести жертву и сразу отдал байдару, на которой убил первого кита. Когда Эттыгын ввел в свою ярангу девушку из Ванкарема и, убив жертвенного оленя, окропил его кровью восход и написал этой кровью у себя и у жены на лице знаки своей семьи, многие девушки побережья позавидовали ей, потому что она стала хозяйкой яранги, где никогда не переводились китовый и нерпичий жир, моржовое мясо и лахтачьи шкуры. Жена Эттыгына славилась красотой. Юноши в Ванкареме воспевали ее тяжелые, как чаат[5], косы, высокий стан и блестящую, бронзовую кожу. Эттыгын, когда брал ее в жены, думал, что она родит ему много сильных сыновей — так обещали ее широкие бедра и полная грудь. Но брак их, в общем счастливый, оказался бездетным. Для чукчи, пояснила мне Уанга, это большое горе. Кто будет стрелять моржей, когда отец одряхлеет, кто поддержит огонь в угасающем очаге? Шаманы говорили, что на небе, где живет тирк — солнце, есть глубокое озеро, в котором топят бездетных. Может, Эттыгын и не верил шаманам, но очень скучал по детскому смеху и, лаская щенят от своей лучшей упряжной суки, смотрел в море и пел о том, что, если бы у них был сын, он ухаживал бы за этими щенками и вырастил отличную упряжку — алыкы, которую отец потом подарил бы ему. Однажды весной, когда первые гуси уже вернулись в тундру, но куропаточьи самцы еще не меняли свой белый убор, Эттыгын с женой сели на легковую нарту, подбитую китовым усом, и покатили к родственникам в Энурмино. Откормленные собаки, ростом чуть не с оленьего быка, несли их по скользкому насту как ветер. От снежного блеска слепли глаза. Ночь и та почти не приносила темноты. В Энурмино жил елгы-томгын, двоюродный брат Эттыгына, не столь удачливый в охоте, зато многодетный. Два дня гостили в Энурмино Эттыгын с женой, потом брат сказал: «Пусть Келен будет твоим сыном» — и посадил двухлетнего мальчонку между Эттыгыном и его женой. Эттыгын оставил брату трех недавно убитых тюленей, две большие моржовые шкуры с молодых самцов, полосу китового уса и две связки крепкого лахтачного ремня. Посадил Келена на нарту и увез в свое стойбище. Там они окропили восход жертвенной кровью и нарисовали на мальчишечьей мордочке знаки семьи Эттыгына. Теперь по закону это был их сын.

Каждое лето Эттыгын добывал для семьи не меньше пяти моржей. И вкусное моржовое мясо, разрезанное женщинами на большие куски и упрятанное в яму — уэран, не переводилось до весны. «Вы такое мясо не едите, — сказала мне Уанга, — однако оно очень вкусное».