Семь баллов по Бофорту

Уанга знала, что в яранге есть сахар, но у Кайгигуна в соседнем стаде были родственники, очевидно справлявшие семейный праздник. «Езжай, — сказала она, — собаки действительно устали, но вернись завтра не позднее полудня». Пастух мигом запряг двух рослых, ручных оленей — они сами прибежали, как собаки, на его зов — и укатил на запад. Уанга бросила собакам рыбы, сварила себе кусок копальхен. Осмотрев одежду пастухов, аккуратно пришила оторвавшиеся лоскутки меха. Потом пошла проверить стадо. Олени были спокойны — видно, насытились за день. Важенки постарше улеглись, зарывшись в снег до спины. Быки разгуливали, прислушиваясь. Тундра молчала. Здесь, за прикрытием двух холмов, разделенных узким распадком, не слышно было даже ветра. Снег лежал рыхлый и легкий — мох извлекался без всякого труда. Поздно вечером, разведя вокруг стада костры от волков, Уанга вернулась в шатер, потушила жирник и, не снимая керкера, легла спать. К утру она проснулась от сильного шума. Плохо укрепленная полость яранги хлопала, как меховой полог, выбиваемый сильной рукой. Ветер! Натянув кухлянку, Уанга выбежала из шатра. Было еще темно. В сумерках лохматой кучей грудились у яранги собаки. Они улеглись с подветренной стороны шатра и спали, прижавшись друг к другу. Налетавший порывами ветер поднимал густую белую поземку. Ветвистые рога быков сновали между спинами перепуганных стельных важенок. Шустрые двухлетки, кося глазом на старого предводители стада, тревожно рыли копытом снег. Бык-вожак стоял неподвижно, мордой к ветру, как бы принюхиваясь. «Хоть бы ты скорее приезжал!» — подумала Уанга о пастухе и посмотрела туда, куда смотрел старый бык. Со склонов холмов струями побежали снежные вихри. В тундре стало глухо и душно. «Пурга», — поняла Уанга. И в этот же миг старый бык, круто развернувшись, затрусил вперед, увлекая за собой стадо. «Хак! Хак! Стой!» — закричала Уанга, хлопая бичом. Бык приостановился, но испуганные важенки продолжали двигаться вперед, грудью налетая на передних. Уанга знала, что здесь, за прикрытием холмов, любую пургу перенести легче, чем в открытой тундре. Но ветер уже хлестал наотмашь по лицу, сек будто мокрой простыней — хлоп, хлоп! Все перемешалось, крутясь в снежной крупе. По топоту копыт Уанга поняла, что стадо уходит вправо от нее, по руслу маленькой, запорошенной снегом реки. Она побежала за оленями, подзывая их криками: «Ко мне! Ко мне!» Ей помогали две оленегонные лайки. Прибрежный тальник цеплялся за торбаза. Несколько раз Уанга, споткнувшись, падала руками в снег. Рукавицы из камоса она забыла в яранге, снег таял, и мокрые ладони быстро стыли на ветру. «Хак! Хак!» Только бы не сорвалась с привязи ее упряжка, в такой неразберихе голодные собаки страшнее волков. «Хак! Хак!» Косяк важенок пытался оторваться и уйти назад, к холмам. Уанга подталкивала их в тугие, надутые бока — вперед, вместе со стадом. Видя человека, олени несколько успокаивались, но потом опять бросались вперед, подгоняемые снежными шквалами. Уанга бежала вместе с ними, срываясь в запорошенные снегом мочажины. Камлейку она тоже не успела надеть, и ветер забивал снегом мех. Кухлянка становилась сырой и тяжелой. От бега сердце колотилось, как куропатка в силках. «Хоть бы ты пришел!» — взывала Уанга к пастуху, чувствуя, что во рту уже горько и нет больше сил бежать. К счастью, ветер несколько ослабел, и олени, спустившись на замерзшее русло реки, улеглись под прикрытием берега. Уанга села на снег и стала жадно глотать заледеневшие куски. Пурга принесла с собой тепло. Снег подтаивал и покрывался льдом. Мокрая кухлянка окаменела — не согнешь. Успокоившиеся олени стали выбивать из-под снега корм. Становилось все теплее, звезд не было видно. Ночью пришла настоящая пурга. По радио в те дни передавали: «На восточном побережье Чукотки вторую неделю свирепствует пурга. Оленеводы мужественно несут свою вахту у оленьих стад. На помощь им вышли трактора с продовольствием и медикаментами».

Пять дней, питаясь прошлогодним мхом и брусникой, ночуя на снегу, под боком у белой, в коричневых пятнах важенки, шла Уанга за стадом. Она почти обезумела от голода, усталости и леденящего ветра. Руки и лицо у нее были обморожены, торбаза пропитались сыростью. Не раз, обессиленная, Уанга падала без чувств на снег. На исходе четвертого дня она так и осталась бы навсегда у маленького пригорка, с которого ветер содрал снег вместе с пучками прошлогодней пушицы, если бы пестрая важенка, подойдя, не улеглась привычно рядом. Придя в себя от тепла, исходившего от оленьего бока, Уанга услыхала, как толкается в важенке теленок, и первобытная сила, дававшая ее предкам возможность жить в этой суровой стране, вернула ее к жизни. Нам, с нашими представлениями о холоде и пределах человеческой выносливости, трудно понять, как хрупкая, по нашим понятиям, женщина, голодная, могла идти пять дней по тундре, в двадцатиградусный мороз, когда вокруг ничего — только пронизанная ветром и снегом пустота.