Семь баллов по Бофорту

На Олу нас отвезли на обкомовском «газике». В этом не по-северному пышном, благодатном местечке, подкармливающем магаданцев то капустой, то молодой картошкой, мне особенно запомнилась Гадля — небольшая речонка с ртутными перекатами по колено глубиной. Вода неслась через перекаты, свиваясь в прозрачные упругие жгуты, закручивая в этих жгутах обессилевших, ободранных о донную гальку, ошалевших от жгучего инстинкта размножения, отощалых кет и горбуш. Тяжелые рыбины, отливающие на солнце жемчугом, благоухая свежестью и водой, лежали распластанные на лотках. Грозди прозрачной икры закатно светились тут же, готовые окунуться в острый рассол и оттуда через пару суток перекочевать на чей-то стол, сводя гурманов с ума спелостью и налитой упругостью каждой икринки. Между деревьями на длинных бечевках, как красные детские фартучки, вялились в великом множестве половинки кеты и горбуши. Мы щелкали фотоаппаратом, томясь извечным желанием путешественников хоть как-нибудь увековечить для себя пряный осколок чужой экзотики.

Вечерами мы ходили в гости к молодым магаданским журналистам и Оттовичу, интеллигентному эстонцу средних лет, с которым неожиданно подружились. Встречали нас с неизменным, радушием, хотя, изрядно измотанные дорогой, мы вряд ли годились в собеседники. Усаживаясь где-нибудь в уголке, мы великодушно предоставляли хозяевам право заниматься своими делами. Магадан — город интеллигенции. Если верить местным эрудитам, он первенствует в Союзе по числу дипломов на сотню жителей. Очень может быть, потому что Магадан сам почти ничего не производит, управляя огромным краем от шестидесятой параллели до острова Врангеля. Редакции, ведомства, учебные заведения — все тяготеет к Магадану. И все же он кажется несамостоятельным городом не потому даже, что не выпускает своих машин и ситца. Мы никак не могли отделаться от ощущения, что Магадан — заброшенный далеко на север осколок Москвы или Ленинграда, связанный с ними родственниками, квартирами, манерой одеваться, но со своим налетом северной грусти, даже, пожалуй, не грусти, а неудовлетворенности. Не так-то легко пробиваются корни в мерзлотную северную землю, никак не могут уйти они вглубь, разбрасываясь хотя и широко, но у поверхности, И зябко иногда корням. Большинство живущих здесь рано или поздно уезжает — пять лет проживут, десять, даже двадцать, а потом все равно уедут. Но годы, прожитые в Магадане, они будут вспоминать как, может быть, самые лучшие в жизни. Такой уж Север — не удерживает, но и не отпускает.

Помню, перед отъездом мы сидели в уютной квартирке с низкими креслами и причудливым торшером, уроженцем каких-то дальних заграниц. Молодой художник, хозяин квартиры, тихо играл на гитаре. Красивая сероглазая ленинградка, его жена, рассеянно улыбаясь не то своим мыслям, не то заезжему киношнику, толковавшему о Севере с восторженной жадностью поклонника пыжика и нерпичьих шкур, стряхивала с сигареты пепел в радужную раковину — чей-то опустевший дом. Я смотрела на ее тонкие пальцы, на точеные серьги в маленьких ушах и думала: если раздвинуть тяжелые занавеси на окнах и заглянуть в темноту — увижу сырую невскую набережную с желтыми листьями, прилипшими к парапету. Нет, нет — за окном колючий колымский снег. Люди приносят с собой свой город: северные столицы — лишь мозаики материковских городов. И все же, несмотря на торшер и ленинградские шторы, заслонившие нас от тундры и океана, ясно, что это север, край земли, очень-очень далекий. И от этого грустно, и что-то щемит внутри, и хочется подержаться за ускользающий земной край, пожить здесь лицом в океанский ветер. И досадно, что этому не быть — тянуло, звало к себе привычное. В умной сутолоке городов трудно быть свободным: даже нежные цепи культуры — все же цепи. Уйти от них можно разве что в тайгу или в океан. Но мы не уходим, потому что привыкли к цепям, нам сладостна их привычная тяжесть, мы консервативны, как маленький гусенок, выросший в теплых сенцах.

И я с уважением, исподтишка разглядывала полнеющую сероглазую женщину, красивую умницу, приехавшую в Магадан года три назад. Здесь, в далеком полярном городе, заиграла ее богатая натура каждой гранью — все оказалось нужным и заметным. Предвидя возможность такой судьбы, она нашла в себе силы — в тридцать два года — уехать от блеска Петрова града, от привычного тепла родительской семьи, от друзей. Ее смелость была вознаграждена — чуть запоздалым счастьем, привязанностью новых друзей, потребностью в ее остром уме, растворявшемся в блеске Ленинграда. Полудремля в ласкающем кресле, я думала, что наше счастье зависит только от нас самих — от нашей смелости и упорства. Ждать счастья дома, на диване, скучно и ненадежно. Вот пройти за ним землю из края в край — это уже дает право что-то сказать о судьбе. Непривычная двойственность здешней жизни просачивалась в нутро, и грустно было уезжать. Но такая у нас судьба — осколки чужого счастья, чужих городов торчат в сердце, и нет сил отдаться нему-то целиком.