Семь дней до Мегиддо

Знаю толпу ребят, которые воскликнули бы завистливо: «Блин, вот повезло-то!»

Я сел, дотянулся до полупустого термоса с питательным субстратом, которым меня отпаивала Дарина. Морщась, выпил пару глотков. Голова слегка кружилась, и руки подрагивали. Но жница сказала, что это пройдёт. Это восстанавливаются повреждённые нейроны, с ними всегда сложнее всего. При несостоявшемся изменении сильнее всего страдает мозг.

О моём состоянии говорит то, что я даже не отреагировал на эту информацию.

Неспешно одеваясь (вместо полусгоревшей рубашки Дарина выдала мне новую), я с любопытством оглядывал комнатушку. Мебели тут практически не было, спала Дарина на полу, одеждой ей служил комбинезон. Интересно, хоть сменка есть? Вряд ли, он же самоочищается и восстанавливается.

Только в углу стояла тумба, обычная конторская тумба на роликах, какие ставят под офисные столы.

Искушение было слишком велико, я осторожно открыл верхний ящик.

Там были какие-то бумаги, записные книжки. Я их не стал смотреть, конечно.

Ещё там лежала кукла. Дурацкая маленькая пластиковая кукла со слишком большой головой, я смутно вспомнил, что это какая-то модная серия игрушек, их рекламу крутили незадолго до Перемены. Голова куклы была чуть-чуть смята и обуглена. Рядом лежала целая стопка крошечных одёжек, очень бережно сложенных и вроде даже разглаженных. Но сама кукла была одета в старательно, хоть и неумело сшитый чёрный комбинезон. В углу ящика лежал почти пустой флакончик детских духов «Маленькая волшебница». И какие-то фотографии на выцветшей бумаге, наверное, родителей Ростика и Дарины.

Я захлопнул ящик, будто обжёгся. А через несколько секунд или минут понял, что стою у стены, прижимаясь лицом к сырому ковру, и рыдаю навзрыд. Кого-то проклинаю, в чём-то клянусь и сжимаю кулаки в бессильной злости.

Это всё повреждения мозга, конечно. Мне совершенно не свойственны такие эмоциональные реакции.

Постепенно я успокоился. Подошёл к окну. Там сеял ровный, тихий дождь. Где-то вдали погромыхивал гром, то ли приближаясь, то ли удаляясь от Москвы.

— Я вас всех убью, — пообещал я пустоте за окном. — Не знаю как, но я обязательно вас убью, суки. И тех, и этих! И всех остальных!

Вдалеке раскатился гром, и я решил, что это хороший знак.

Кто среди супергероев из старых фильмов отвечал за гром? Тор, конечно. Путешествовал по радужному мосту и помогал защищать Землю.

Увы, Тор не пришёл, да и у нас супергероев, кроме как в кино, не нашлось.

А по радужным мостам, или что там вместо них, явились совсем другие пришельцы. Мы им нужны не для дружбы или союза. Им требуется всего-то миллион-другой человеческих особей в год. Причём они настолько добры, что никого не забирают силой — мы сами отдаём.

И тем, кто остаётся в Гнёздах — поддерживать их существование и обучать куколок, — ещё, можно сказать, повезло.

Я вдруг почувствовал, как тёплая волна ласково и печально коснулась моего сознания.

— Что сказать-то хочешь? — спросил я Гнездо. — Могло бы и помочь в бою…

Гнездо ответило. Не образами-символами, как как разговаривал боец. Скорее эмоцией, но понятной.

Оно помогало. Но была Милана, и следовало работать с ней, а я справлялся…

— Тогда не замолкай больше, — попросил я. — У меня и так мозги набекрень, с тобой хоть как-то… симметрично всё выходит. Лучше скажи, ты со мной или с Инсеками?

Оно было не с Инсеками. Скорее уж со мной… но в первую очередь со всеми, кто жил в Гнезде… кто прошёл через него… кто оставил отпечаток своего сознания…

Я даже дыхание задержал, осознавая. Гнездо не было каким-то отдельным устройством, органическим или техническим — оно даже не было материальным в обывательском понимании. Гнездо — такая же «сложная волновая структура», как и наложенная на меня печать Призыва. Да и печать Призыва была частью Гнезда, я носил её в себе, а сам стал… стал его частью…

Сейчас я говорил с теми тысячами детей и подростков, что прошли сквозь Гнездо. И с самим собой — тоже.

— Ты могло что-то сделать? — спросил я. — Чем-то помочь? Даринке… всем им? Чтобы не было… такого?

Голос Гнезда почти стих, стал едва слышен. Нет, оно не могло помочь. Оно утешало, успокаивало, учило, развлекало, убаюкивало… Оно не могло помочь. Оно даже не могло дать больше сил тому, кто уже в нём. И мне не сможет снова помочь в полной мере. Призыв возможен лишь один раз. Теперь я не чужой, и, значит, не смогу получить ту силу, ту скорость, тот щит, что были со мной в первую схватку…

— Тогда просто не уходи, — сказал я. — И Дарине помогай, ладно?

Я оторвался от стены, вытер мокрое лицо.

И вдруг подумал, что мне впервые стало для чего жить.

Потому что живут, по большому-то счёту, не для того, чего можно достигнуть. Не для денег, власти, знаний, секса, даже не для любви. Живут для того, чего невозможно добиться.

Для того, чтобы парализованная девочка, лёжа в одиночестве в комнате под лестницей, чувствуя, как уходит болезнь — и одновременно часть её человеческой сущности, — не выкраивала из собственного комбинезона одежду для чудом не сгоревшей куклы.