Семь дней творения

- Дали мне тогда Рязань для местожительства. - Отрешенно глядя в окно, тот словно разду-мывал вслух.- Пойти не к кому. Родня у меня еще до войны вымерла. Жена, сам понимаешь, уже давно замужем. Да я и не виню, не было у нее другого выхода. Друзей подводить своим визитом не смел... Так и приехал, в чем есть, то есть в старой форме своей, только окантовку спорол... Снял я там уголок у старушки "божьего одуванчика" и с утра пошел наниматься в товарную контору. Был я тогда еще мужик крепкий. Взяли. Грузчиком. Пришел, помню, первый раз со смены, живого места нет, ломит всего с непривычки. Зато уж и сон был, как у новорожденного. И хлеб ел утренний со щами вчерашними - за уши не оттащишь. Думал, снова жизнь начинаю... Да друзья не дали. Разыскали, восстановили, вознесли... И пошел я опять по кабинетам, как по рукам. - Он сожалеюще вздохнул и вопросительно оборотился к Вадиму. - И куда же?

- Еще не знаю.

- Не раздумаешь?

- Нет.

- Так. - Вилков тронул пуговичку звонка. Мгновенно у порога возникло услужливое диво во всеоружии своего косметического сияния. - Оформляй Лашкову "собственное желание". И ска-жи там: сегодня уже никого не приму. Та бесшумно растворилась за дверью. - Чаю хочешь?

- Не потребляю.

- Знаю, знаю... Ты у меня в этом смысле давно на заметке. Были сигналы. Меру, Вадим Викторович, меру надо знать... А впрочем, это твое личное хозяйство. Умный проспится... На-ка вот взгляни,- он вынул из-под настольного стекла и протянул Вадиму фотографию,- это мои теперешние...

Две русоволосые девчушки со смешливой доверчивостью глядели оттуда в мир, еще не подозревая, что самим своим существованием они делают жизнь вокруг себя осмысленной и надежной. И, поддаваясь вдруг проникшей его откровенности, Вадим спросил:

- Значит, можно сначала?

- Можно, но трудно.

- Тогда попробую.

- В добрый час.

За окном тихим золотом опадали сентябрьские тополя, сквозь которые солнечно проглядывал-ся резко вычерченный на сквозной белесости высокого неба город, и Вадиму пригрезилось, что там, за нагромождением этих многооконных коробок уже стоит в ожидании его - Вадима, нетерпеливо подразнивая его белоснежными боками, вытянутый носом к морю теплоход. И мимолетное видение это с такой внезапностью все в нем стронуло, воспламенило, что он не выдержал, заторопился:

- Пойду, пожалуй.

Тот, против ожидания, не обиделся бесцеремонной торопливостью гостя: встал, вытянулся во весь свой почти двухметровый рост,- снова по-спортивному подтянутый и прямой,- вышел из-за стола, порывисто полуобнял Вадима и тут же легонько оттолкнул от себя:

- Разговор наш между нами. Так что, если не осилишь, возвращайся... Будь.

Тем памятным для него разговором Вадим как бы подвел тогда черту под всей своей предыдущей жизнью и поэтому сейчас, откровенничая с Крепсом в ночной курилке, он лишь укреплялся в своем решении.

- Понимаешь,- Вадима неожиданно для самого себя прорвало,- не мое это дело. Все не то, не так. Чего-то во мне главного не хватает. Не хуже, конечно, чем у других, но и не лучше. Так себе, расхожая серединка. Хочу все заново, с чистого, как говорится, листа попробовать. Обратно мне теперь дороги нет. Сам свою суть отыскать хочу. В чем она - не знаю, но отыщу, или нету мне жизни...

На последнем слове Вадим испуганно осекся. В проеме двери внезапно, будто в кино следом за резким монтажным стыком, оказалась фигура заведующего отделением.

- Ты мне нужен, Марк. - Близко сдвинутые к переносице веки его тревожно вспорхнули в сторону Вадима. - Дело касается лично тебя.

Странное появление Петра Петровича ночью, да еще и в курилке, и это его приятельское "ты" по отношению к Марку несколько обескуражили Вадима, хотя, уже догадываясь о многом, он уступчиво повернул к выходу, но Крепс резко остановил его:

- Не уходи, Вадя. - У него даже щеки ввалились от волнения. - При нем можно. Говори.

- Есть предписание,- не отводя взгляда от Крепса, доктор складывал слова с видимым усилием,- отправить тебя в Казань.

- Меня одного?

- И попа тоже.

- Не попа, Петя, а священника.

- А,- устало махнул рукой тот. - Какая разница!