Семь дней творения

- Еще один? Да еще и семейный! И куда только вас несет, господа! В эту тьмутаракань! Вы думаете, у здешнего рубля другая длина? Ошибаетесь. Скорее наоборот, он гораздо короче. Гораздо. Впрочем, как выражаются в хорошем обществе: хозяин - барин. - Он повел костистым подбородком вокруг себя. Выбирайте, что понравится, и занимайте пятьдесят шестой нумер. Вот ключи...

После того, как они, наконец, с помощью Осипа устроились, и Антонина, вычистив и вымыв отведенную

им комнату, сбегала в ларек и накрыла на стол, комендант, уже на изрядном взводе, явился к ним в гости:

- Всего на три куверта? Ай-ай-ай, нехорошо забывать домовладельца! Еще пригожусь. - Он снисходительно подмигнул спохватившейся было Антонине. - Не извольте беспокоиться, сударыня, я со своим прибором. - Перед ним, словно по волшебству, появился лафитник. - Будем, господа, ваше здоровье! - На его жилистой шее только кадык дернулся. - Да, Ося, их я еще понимаю. Они русские. Им сам Бог велел мечтать и разочаровываться, такая порода. Все тщатся поближе да побольше взять и разбогатеть разом. Азиатские инстинкты сказываются. Но ты, Ося, образованный человек, еврей. Неужели и твой изощренный ветхозаветный ум не мог выдумать чего-нибудь неудобоваримее.

- Но ты ведь тоже сюда забрался, Христофорыч. - Посмеивался одними глазами тот. - И потом, что ты имеешь к евреям?

- Что я имею к евреям! - Видно, эту игру они разыгрывали не впервой,комендант оживился, с готовностью идя навстречу партнеру. - Спроси, что они имеют ко мне? Я старый человек, мне нет смысла кривить душой, но я прекрасно помню, как это все начиналось. Бывало стучат. Стучат, конечно, прикладами, так внушительнее. Откроет это нянюшка моя, Анастасия Кар-повна, Царствие ей Небесное, а на пороге беспременно хлюст в кожанке, наган на боку болтается. И уж, будьте уверены, или жид, или латыш. И чуть что сразу на мушку. Ты, Ося, человек грамотный, начнешь, конечно, молоть сейчас насчет полосы оседлости и еврейском люмпенстве, как питательной среде революции. Но ты мне скажи, спокойствие-то кровожадное откуда? Люмпен, он вспыхнул и погас. У него классового гнева ровно до первой жратвы хватает. А ваши методически убивали. Убивали, будто нудный обет исполняли. Детишек и тех не жалели. Романовых, к примеру. Видно, хоть и отказались от веры отцовской, не избыли ее в себе. Си

дел в них Яхве, глубоко сидел. Вот и давили гоев. Гоя можно, гой не человек.

- Были и другие, Христофорыч.

- Наверно были,- вяло согласился тот и, налив себе сам, выпил. Только я их не заметил. Землю от Парижа до Бугульмы исходил, а не заметил. Правда, знал одного в лагерях под Игаркой. Зяма Рабинович, святая душа. Романист, байки все травил. Да вот ты еще, пыльным мешком из-за угла ушибленный. Черт тебя сюда принес. Я? Я - другое дело. Меня три раза брали, ты это можешь понимать? - Он начал старательно загибать узловатые пальцы. Из Франции в сорок шестом вернулся, взяли? Взяли. В сорок девятом неделю дали на воле походить, взяли? Взяли. В пятьдесят втором через месяц после освобождения опять взяли? Взяли. Не хочу больше! Мне сам Бог велел в самую глушь забиваться. Лишь бы забыли они про меня. Хоть помру не за проволокой. - Он поискал умоляющим взглядом в сторону Антонины. - Не пожалей, сударушка, на посошок старику. - Он одним махом сглотнул налитое, сунул лафитник в карман и, гулко вздохнув, поднялся. - Пойду, засплю свои триста грамм. Здесь я у одного спрашиваю, чего, мол, пьешь много? А он мне: самому, говорит, худо. Зато, говорит, когда до чертей допиваюсь... (неразборчиво. - Ред.) Так вот и я...

После его ухода они некоторое время молчали, потом Осип, опуская веки, тихо сказал:

- Хороший мужик, пьет только сильно. Завтра занимать придет. Вы ему не давайте, не отдаст. А напоить его и так напоят, народу много. На хлеб нету, а на водку всегда найдут. - Он коротко взглянул на Николая. - Сам-то не увлекаешься?

- В меру.

- Смотри. Ребятня здесь подобралась - один к одному, пьют всё, включая смесь из огнетушителей.

- На мне, по этой части, где сядешь, там и слезешь.

- Ну-ну...

Подперев кулаком щеку, Осип невидяще смотрел прямо перед собой и в его настороженном облике Антонине почудился отсвет какого-то, еще неведомого ей знания, которое безмолвно излучал этот, едва знакомый ей человек. Да, да, это были не скорбь, не печаль и даже не безразличие, а именно вещее знание того, что она должна была постичь лишь в будущем.

Уходя, Осип, уже с порога, обернулся:

- Завтра прямо туда и приходите, где сегодня были. Соберемся, прикинем, с чего начать. Всего.

Смутное предчувствие решающего в своей жизни события коснулось Антонины и затем уже весь вечер не оставляло ее. Укладываясь спать, она поймала себя на том, что поет: "Эка тебя, Антонина Петровна, разобрало, гляди, плясать пойдешь!"

II