Семь дней творения

За околицей на выгоне ревели гурты. Каждая деревня держала свою скотину отдельным табором, и это сразу же породило первые споры и неурядицы. Люди оставались людьми, хотя им и предстояла дальняя и тяжкая дорога, где с любым из них могло случиться самое непоправимое. Но они жили еще старыми довоенными представлениями обо всем, и поэтому всякий из них тащил в свою артельную кучу все, что, по их мнению, могло сгодиться в пути. Андрея на какое-то мгнове-ние взяла жуть от того груза, который он взвалил на себя: "Господи, прорва-то какая! И куда я с ними! Разорвут при случае и не икнут!" Но обычная их - лашковская - уверенность в себе выручила и здесь: "Не боги горшки обжигают, перезимуем!"

От зоркого глаза ветеринара не укрылась эта его мгновенная растерянность, и он тут же, посмеиваясь, тихонько подсказал:

- Речь бы надо, Андрей Васильевич. Так сказать, момент!

И Андрей, взгромоздившись на выпряженную телегу, воззвал ко всей возникающей перед ним кутерьме, благо опыт у него по части собраний имелся немалый:

- Так что, вот, какие пироги, друзья-товарищи! Путь у нас неизвестный и держаться нам всем надо сообща. В куче и котята - волки. Добро свое берегите, вам его артель доверила, а остальное - вместе. На нас смертная сила прет: фашист. Фашиста порознь не побьешь. Поодиночке нас, как кутей, передавят, так что в случае стреляю без предупреждения. - Он подумал и добавил для пущей официальности. - Все на врага! Раздавим фашистскую гадину!.. Двинулись!

Ревущая и голосящая лавина потянулась к большаку, а когда тот вобрал ее всю до последнего подтелка, вперед вышел знаменитый в районе бык "Евсей" и повел колонну вперед, к дымящему-ся пылью горизонту. Огромный "Евсей" величественно вышагивал по обочине дороги, и в коричневом до черноты глазном его яблоке явственно отражались и земля, и небо, и долгий путь впереди.

И снова Андрею стало не по себе: "Господи, какою же мерой надо будет воздавать им, чтобы довести до места и никого не потерять? А главное, ничего не потерять?"

IV

В душной, щедрой близкими звездами ночи властвовала сутыринская гармошка:

Мой миленочек партейный

Луженая глотка.

Самоваром жрет портвейный,

Запивает водкой.

"Она,- по голосу узнал Лашков Александру, объезжая свое хозяйство, ставшее здесь ночевкой,- ну погоди же, поговорим. Война, так значит, все дозволяется?"

Но он хоть и ярился, и поигрывал в темноте скулами, знал, что говорить с нею не станет, потому как ничего из этого разговора, кроме нового для него конфуза, не выйдет. И от этого своего бессилия еще более распалялся и думал: "Стерва... Стерва... Стерва... Ведь для меня специально... Стерва..."

- Куда прешь, черт! - Кто-то шарахнулся в сторону чуть ли не из под самой морды лошади. - Не видишь - люди?.. А, Андрей Васильевич!.. Не признал...

- Чего не спишь? - Андрей определил по характерной искательности торбеевского пастуха Филю Дуду. У Дуды давно уже бегали внуки, а к его укороченному в детстве имени так и не пристало отчество. - Иди спать, завтра не дам роздыху.

- Спать! - жалобно откликнулась темь. - Момент, телка сведут. Сычевские давно зарятся. Пустят грязь какую - не то к нам, а нашего сведут. Известное дело: из Сычов - смотри воров. А у нас порода. Председатель опосля голову сымет. А сычевцев кто не знает: все воры.

Таким манером Филя мог - и уж о чем - о чем, а об этом Андрею было известно не в последнюю очередь - заговорить до смерти кого угодно.

- Ну, ну,- заторопился он дальше,- только все одно завтра потачки не дам. Бывай...

Его потянуло туда, ближе к сутыринскому наигрышу, и он тронул лошадь в сторону бибиков-ского гурта. А оттуда, навстречу ему уже выплывала частушка:

Я любила тебя миленький,

Любить буду всегда:

Пока в морюшке до донышка

Не высохнет вода.

"Взбесились бабы,- сочувственно посожалел Лашков,- когда-то теперь своих дождутся?"

Днем, перед самым переходом магистрали Москва-Харьков, путь гуртам отрезала долгая войсковая колонна. Мимо них шли, по большей части молодые, только что обмундированные в "БУ" ребята. Шли с той тревожной веселостью, какая, обычно, присуща всем новобранцам по веками освященному правилу: была не была! И потому мало кто из них пропустил случай, чтобы не отметиться забористым словцом у молча и скорбно глядевших на них баб из шести узловских деревень.

- Эй, чернявая, айда с нами,- не пожалеешь!

- Девушки, вы - подружки?

- Или не видишь, Сема, ясно - подружки.

- Тогда пусть берут меня в игрушки.

- Ты, Сема, рылом не вышел. Смотри у них какой молодец гарцует. Одно слово, сокол - это самое, как кол...

Но молчали, не обижались бабы. Даже самые языкатые из них, способные, казалось, под горячую руку переговорить самого черта, лишь горько усмехались в ответ из-под сдвинутых к самым бровям платков. "Тешьтесь, тешьтесь, милые,- как бы снисходили они,- сегодня вам все дозволяется".