Семь дней творения

- Не обошел Господь. Да и ум, Грушенька, уму - рознь. Есть ум - к делу, а есть - объяснительный, и цена им - одинаковая: один делает, другой объясняет - что к чему. А человеком я и так нахожусь, потому как - на двух ногах. Вот и, не обижайся, выходит во всем твоя неправда.

Последние дневные блики сползали с остывающих крыш. И вечер - тихий, по-июньски умиротворенный, заполнил двор, наливаясь чернильной густотой. Лица становились все неуловимее и неуловимее. Такие вечера располагают к разговору отвлеченному - без текущих злоб и забот.

Затягиваясь после еды цыгаркой, Левушкин мечтательно вздохнул:

- Однако большое это дело - свой дом.

- Да,- веско подтвердил водопроводчик. Лашков отмолчался.

- Да уж чего лучше? - задумчиво откликнулась Груша. - Своя крыша над головой. Не чужая. Не дареная.

- Дворца не обещаю,- уверенно добавил Левушкин,- но что сто лет простоит - об заклад бьюсь. Такого у тебя и в Вене не было.

Штабель ответил не сразу, а когда ответил, голос его держался на самой глухой ноте:

- Вене мине нишего не биль. Фронт - биль. Плен - биль. Гражданская война - биль. Вене нишего не биль.

- И домой не тянет?

- Нет,- твердо сказал Отто. - Нет.

Груша, поеживаясь, засмеялась:

- Чудаки.

- А я вот не могу,- погрустнел Левушкин,- вспомню, волком выть хочется... Все кругом орут друг на дружку, мельтешат без дела... Суета, одно слово. А там - спокой. И работа не в работу: одни удовольствия. А тут и земля, я нынче понюхал, прелой рогожей пахнет... Ох ты, Господи! Уеду.

Лашков не выдержал, съезвил:

- А сын? Ведь хотел, как у Меклера, чтоб на дантиста.

- Меклер - он Меклер и есть. Это по его части - в чужую пасть лазить, а у меня Борька к нашему делу будет приучен.

- Чудаки,- опять, но уже не смеясь, поежилась Груша.

Штабель накрыл ее плечи своим пиджаком и встал.

- Ми пошель спать.

Два темных силуэта слились в один и растворились во тьме.

- Тошно. - Сплюнул плотник на огонек своей цыгарки.

Лашков посочувствовал:

- Тошно.

- Уйду я. Только не в деревню. Нету для меня там жизни. Вот Штабель достроится - и уйду. На заработки подамся. В Крым. Море там... Ты видал море-то хоть?

- Нет, не видал.

- И я не видал. А интерес есть.

- А чего интересу? Вода - и все.

- Поскучнел ты, Вася, нудно с тобой. Ходишь по земле, а - зачем?.. Пока.

Иван зло сплюнул и шагнул от стола.

Уронив голову на стол, дворник сидел и думал, и все думы его начинались с левушкинского "Зачем?"

Русло воспоминаний расходилось протоками и ручейками, теряясь где-то у самых истоков детства.

Действительно, как и зачем прожил он свои теперешние тридцать девять лет? Куда шел? Чего искал? Плыл ли он хоть раз в жизни против течения? Один раз - в юности, когда ушел из дому на шахту. Всё бросил: теплый угол, братенино высокое покровительство и жены его - тихой Марии - вершковые сапоги. Слесарил. За инструмент брался - сердце пело. В армию шел, будто на именины. Послали в пески - басмачей гнать. Басмач - враг. Значит - бей, значит - дави, значит - не давай пощады. Но в лицо этого врага довелось ему увидеть только однажды. И было тому врагу от силы лет семнадцать. И лежал этот самый враг у его, Василия, ног, простреленный навылет из его, Василия, карабина. И что-то тогда обуглилось в нем, застыло навсегда. Тупо смотрел он на еще не высохшие капельки пота над безусой губой туркмена, и всё никак, помнится, не мог заставить себя отвернуться. Долго еще потом мерещились Василию эти капельки. Демоби-лизовался он по чистой с изуродованным предплечьем и выбитой в суставе ногой. И какая-то томительная тоска начала грызть его изнутри. В двадцать три определился дворником. Дела не было? Было. Просто подвернулся под руку жактовскому дельцу: метлу в зубы, бляху - на фартук. Гуляй по двору и - не тужи. Ни мечты - позади, ни привязанности. Чуть согрело его случайной долей и от той отказался хлопоты напугали. А и хлопотам-то тем цена три копейки. Даже - меньше...

Ночь зашуршала над лашковским ухом: кто-то брел по двору. Темное пятно двигалось прямо на него, и все явственней, все отчетливей становилось характерное бормотание старухи Шоколинист.

- Хоть гвоздиком поживиться, хоть дощечку взять... Антихристы! По щепочке, по камушку свое заберу...

Василий и раньше знал за ней эту слабость - собирать и стаскивать к себе разный хлам,- но только сейчас понял, какая страсть, какая корысть владела постоянно старухой. И ему почему-то сразу вспомнились капельки над безусой губой молоденького туркмена в грязной папахе. И ослепительное мгновение озарило истошным вопросом: "Чего же мы не поделили? Чего?"

XV