Семь фантастических историй

Да, увы, — сказал Линкольн и побернулся на бок. — А как подумаешь, Мира, что есть жизнь, если не сложнейшая и точно налаженная машина, перерабатывающая кругленьких, резвых кутят в слепых шелудивых псов, гордых боевых коней — в жалких кляч, а цветущих юношей в шелках, которым мир сулит великие страхи и восторги, — в слабых старцев со слезящимися глазами, которые пьют толченый носорожий рог.

Эх, Линкольн Форснер, — сказал безносый сказитель, — как подумаешь, что есть человек, если не сложнейшая, точно налаженная машина, перерабатывающаякрасное вино Шираза в мочу? Позволительно даже спросить: какая нужда насущней, какое наслажденье острей — пить или мочиться? Но что, однако, произошло в промежутке? Сложена песнь, подарен поцелуй, убит клеветник, зачат пророк, свершился праведный суд, изобретена веселая шутка. Мир некогда пил сказителя Миру. Мира ударял ему в голову, веселил кровь, и она закипала в жилах. Теперь яна пути вниз. Прошло опьянение. Скоро миру придет пора мной помочиться, да я и сам не знаю, не лучше ли, чтобы это было поскорей. Но истории, которые я сложил, — они останутся.

Но как тебе удается покуда сохранять хорошую мину при плохой игре, которую играет с тобою жизнь, спеша тебя исторгнуть? — спросил Линкольн.

Я вижу сны, — сказал Мира.

Видишь сны?

Да, благодарение Господу, всякую ночь, едва я усну, я вижу сны. И в снах я еще ведаю страх. Со мною случаются ужасные вещи. Часто я несу с собою сквозь сны что-то бесконечно для меня драгоценное, как, я знаю, не бывает драгоценно ничто наяву, и мне чудится, что я должен уберечь эту драгоценность от страшной неминучей беды, каких тоже наяву не бывает. И еще мне чудится, что, потеряй я свое сокровище, я погиб — ну, хоть я знаю, что наяву никто никогда не погибнет, что бы ни потерял. Тьма в снах моих полна несказанного ужаса. Но какой сверкнет иногда дивный побег, какая божественная ловитва!

Он помолчал немного.

— Но еще больше привлекает меня в снах, — продолжал он, — то, что мир вокруг меня создается сам собою, не требуя от меня ни малейших усилий. Наяву, к примеру, если я решил отправиться в Гази, я должен приторговать лодку. Я должен закупить и уложить провиант, я должен, может быть, грести против ветра, я, того гляди, волдыри себе натру на ладонях. Ну, а доберусь я до места — что дальше? Обо всем приходится думать. А во сне я просто оказываюсь на длинной каменной лестнице, поднимающейся от самого моря. Этой лестницы я никогда прежде не видел, но чувствую, что подниматься по ней — великое счастье, и она меня приведет к неслыханным чудесам. Или вдруг — я на охоте, среди долгой гряды пологих холмов, и вокруг меня лучники и собаки на сворках. Но на какого зверя охота, зачем — я не знаю. Раз как-то во сне зашел я с балкона в комнату, и было раннее утро. На мраморном полу стояли маленькие женские сандалии, и я тотчас подумал: это ее сандалии, и сердце мое при этой мысли замерло и покатилось от счастья. А ведь я ничего не делал ради этой женщины, ничего не предпринимал ради этого счастья. А то, бывает, я знаю, что за дверью стоит большой черный человек и хочет меня убить. Но я ничего ему не сделал плохого, ничем не заслужил его ненависти, и мне остается ждать, покуда сон сам мне разъяснит, как от него уберечься, ибо своими силами мне не спастись. Воздух в снах, особенно после того, как я посидел в застенке с Саидом, всегда очень высокий, и себя я вижу всегда крошечным, затерянным на великом просторе или в огромном доме. Во всех этих снах юноша не обнаружил вы ничего примечательного, но для меня в них сейчас та отрада, какая бывает в возможности помочиться, когда выпито вино.

— Мне это незнакомо, Мира, — сказал Линкольн. — Я сплю почти без снов.

— Ох, Линкольн, да пребудут дни твои вовеки, — сказал старый Мира. — Ты снов видишь больше, чем я. Или я не узнаю сновидца, едва на него гляну? Ты видишь сны наяву, на ходу. Ты ничего не предпринимаешь, чтоб найти собственную дорогу. Ты ждешь, пока мир сам собою не сложится вокруг тебя, и ты откроешь глаза, чтоб увидеть, куда тебя занесло. Это твое нынешнее путешествие, Линкольн, — ведь и оно тебе снится. Ты предоставил волнам судьбы выплеснуть тебя на неведомый берег, и завтра ты откроешь глаза, чтоб увидеть, куда тебя занесло.

И чтоб увидеть твои небесные черты, — сказал Линкольн.

Знаешь ли ты, Тембу, — вдруг, помолчав, сказал Мира, — что, если, сажая кофейное дерево, погнуть стержневой корень, оно погодя пустит малые тонкие корни у самой поверхности? Такое дерево не дает плода, но цветет оно пышнее других.

Эти тонкие корни — сны дерева. Пустив их, оно может не думать уже о погнутом стержневом корне, с их помощью оно живет — короткое время, но все же. Или, с твoero разрешения, с их помощью оно умирает, ибо видеть сны у человека воспитанного есть способ самоубийства.