Семь фантастических историй

— О, к чертям! — выкрикнула она наконец. — Ко всем чертям, в преисподнюю!

И снова голос у нее сорвался, и она бессильно тянула к врату руки.

Под бой часов лицо его серело, мутнело, расплывалось у нее перед глазами, и ей стало страшно. Зачем она заводила часы? Она рвалась к нему через стол.

— Мортен! — рыдала она. — Брат! Погоди! Послушай! Возьми меня с собой!

Когда упал последний удар и часы снова принялись тикать, словно решаясь, что бы ни случилось, исполнять долг до скончания века, — стул между ними был пуст, и, увидев это, Фанни уронила голову на стоп.

Долго она так сидела, не шевелясь. Снаружи, из зимней ночи, издали, с севера, раскатился звук, как грянул пушечный выстрел. Дети Эльсинора, они хорошо знали значение этого звука: где-то большой полыньей треснул лед.

Потом Фанни смутно подумалось: „А что сейчас думает Элиза?“ С трудом она подняла голову, отерла рот кружевным платочком. Элиза, все так же, совершенно неподвижно, опустив глаза, сидела напротив сестры. Она дергала вниз и стягивала вместе ленты чепца, будто тянула веревку, и Фанни вспомнила, как давно-давно, в детстве, она вот так же точно дергала себя за длинные золотые косы, когда ликовала, горевала или сердилась. Элиза подняла глаза и встретились взглядом с сестрой.

— Потому что, — проговорила она, — всю эту минутку, с петлей на шее я смогу думать про „La Belle Eliza“. [109]

СНОВИДЦЫ

В 1863 году, в ночь полнолуния, от Ламу в Занзибар шла шхуна, держась приблизительно в миле от берега.

Наполнив муссоном все паруса, бежала она по волнам и несла слоновую кость и носорожий рог — средство, столь распаляющее желание в мужчине, что даже из далекого Китая съезжаются за ним купцы в Занзибар. Но был на борту шхуны еще иной, тайный и грозный груз, о котором ведать не ведали провожавшие ее сонные берега.

Ночь в глубокой тишине прятала тревогу, будто каким-то чародейством опрокинулась самая душа мира и он сделался опасен. Муссон бежал из дальних стран, и море по его воле совершало свое бесконечное странствие под тучами и матовой луною. Но так слепяще ярка была лунная дорожка, что казалось, будто вея светлость ночи поднималась от волн и только отражалась в вышине. Долгие, размашистые волны были на вид обманно тверды, по ним хотелось ходить, зато страшно было провалиться в головокружительные бездны нева, в бездонные массы серебра, сверкающего серебра и матового, серебра, навсегда отраженного в серебре клубящихся миров, переменчивых и медленных, немых и невесомых.

Двое рабов стояли на носу, недвижные, как изваяния, их обнаженные до пояса тела были свинцово-серы, как не озаренные луной участки моря, и только стекавшие по спине и плечам черные тени выделяли их на просторе. Красный колпак на голове у одного тускло, как цветок, сиял в туманном свете. Зато край паруса, выхваченный луной, бело блестел, как врюхо мертвой рывы. Было душно, как в теплице, и так влажно, что доски и канаты взмокли от соленого пота. Вздыхали и пели у кормы и носа тяжелые волны.

Над кормой мотался фонарь, и под ним, кто сидя, кто лежа, расположились трое.

Первый был юный Саид бен Ахамед, сын сестры Типпо Типa, нежно любимый этим великим мужем. Его предательски выдали врагам, и два года провел он в темнице на севере. Но ему удалось бежать, и множество трудных путей привело его в Ламу. И вот он возвращался домой, чтобы отомстить, и никто не знал об этом. Жажда мести в груди Саида гнала вперед шхуну еще быстрее муссона. Она была для судна и парус и балласт. Знай они, что Саид спешит в Занзибар, многие знатные люди сейчас поспешно укладывали бы драгоценности и собирали в дорогу гаремы, чтобы бежать, пока не поздно. О мести Саида много потом рассказывали, но это уже другая история.

Он сидел на палубе в глубокой задумчивости, скрестив ноги и наклонясь вперед, касаясь досок сплетенными пальцами.

Второй, старший из троих, был человек известный, не кто иной, как прославленный сказитель, Мира Йама, чьи прекрасные стихи и сказки любят во многих странах. Он сидел, скрестив ноги, подобно Саиду, и луна светила ему в спину, но в прозрачной тьме видно было, что при какой-то страшной встрече с судьбою ему отрубили нос и уши. Одет он был бедно, но не хотел, кажется, расставаться с былыми замашками, а потому мятый шарф тяжелого алого шелка окутывал его тощее тело и при всяком движении вспыхивал и загорался, как пламя, как рубин в отсветах фонаря.