Семь фантастических историй

Да, но длилось это недолго, — сказал Мортен. — Я разорился. Жил не по средствам, против чего папа нас вечно предостерегал. И пришлось продать плантацию.

Он помолчал.

— Мне пришлось продать моих рабов, — выговорил он наконец.

При этих словах он так смертельно побледнел, что, не знай они, что он давно умер, они испугались вы, что вот сейчас он умрет. Глаза ввалились, все лицо опало. То было лицо человека на костре, когда занимается пламя.

Обе женщины сидели бледные, застывшие, в глубоком молчании. Как будто три окна затуманил мороз. Они не находили для брата слов утешения. ибо еще не бывало, чтобы кто из де Конинков расставался со слугами. Так у них повелось — тот, кто поступал к ним в услужение, оставался при них навсегда. Исключения делались по случаю женитьбы или смерти, да и то нехотя. В кругу друзей посмеивались, что у сестриц к старости осталась единственная цель жизни — холить своих спуг.

А еще им свойственно было тайное презренье к мужчинам — существам, не способным раздобыть денег, когда надо, присущее всем красивым женщинам, знающим не-исчерпаемость собственных средств. Уж сестры де Конинк на этой Кубе не допустили вы до такого. Да неужели бы они не продали сами себя триста раз, осчастливя триста кубинцев, чтоб выручить своих триста рабов? Молчанье длилось поэтому долго.

Ну, а конец? — все-таки выговорила Фанни, набрав в легкие побольше воздуха. — Конец ведь был еще не тогда?

Нет-нет, — сказал Мортен, — много позже. Прожив все деньги, я стал ходить на старом грузовом бриге, сперва из Гаваны в Нью-Орлеан, потом из Гаваны в Нью-Йорк. Трудные там воды.

Сестре удалось отвлечь его мысли от его несчастья, и, описывая свои тогдашние рейсы, чертя на скатерти карту, он незаметно увлекся. Он постепенно возвращался к обычному своему поведению человека, простого и легкого в обращении, привыкшего к вниманию и сочувствию слушателей.

Но все мне шло не впрок, — сказал он и вдруг ударил кулаком по столу. — Беды сыпались одна за другой. И в конце концов, понимаете, возле отмели Кай Сала, в тихий безветренный день мое судно завалилось, пошло ко дну. Ну, а там то да се, и, с вашего позволения, я был повешен вГаване. Вы знали?

Да, — сказала Фанни.

Ну, и очень вы по этому поводу убивались, сестренки?

— Нет, — в один голос ответили сестры.

Им вы отвести взгляд, но нет. Обе смотрели прямо ему в лицо и думали, что потому, верно, у него так тщательно повязан галстук и такой высокий воротничок. Видно, мета осталась на сильной, нежной шее, на которой с таким трудом, бывало, затягивали они галстук, когда вместе отправлялись на бал.

На минуту молчание воцарилось в красной комнате, после чего Мортен и Фанни заговорили одновременно.

Прости, — сказал Мортен.

Нет-нет, — сказала Фанни. — Ты что-то хотел сказать?

Спросить хотел насчет дяди Фернанда. Он жив еще?

Ах нет, что ты, Мортен, — сказала Фанни. — Он умер в тридцать первом году. Уже тогда был старик. Был на свадьбе Адриенны, держал речь и ужасно устал. Потом отвел меня в сторонку, сказал: „Милая Фанни, это genante fete“, [105]а через три недели он умер. Оставил Элизе все свои деньги и мебель. В секретере мы нашли серебряный медальон, усеянный розовыми камешками, в нем лежал светлый локон и записочка „Волосы Шарлотты Корде“.

Да-да, — сказал Мортен. — Он прелесть, наш дядя Фернанд, и как нам всегда помогал. Ну, а тетя Аделаида — она тоже умерла?

Да, еще раньше него, — сказала Фанни. Она хотела было рассказать ему кой-какие подробности о смерти тети Аделаиды, но осеклась. Ей взгрустнулось. Эти люди ведь умерли. И, казалось бы, ему ли про них не знать. Сердце у нее сжалось при мысли об одиночестве мертвого брата.

Как она нас, бывало, школила, наша тетя Аделаида, — сказал он. — Сто раз говорила мне (тут он так похоже изобразил голос старой тетушки, что Элиза расхохоталась): „Эта твоя меланхолия, Мортен, это недовольство жизнью, которое вы с девчонками себе позволяете, просто бесят меня. Почему это я, например, не ною? Всем троим надо обзавестись семьей, народить детей и о них заботиться. Разом излечитесь“. А ты, Фанни, ей отвечала: „Да, тетенька, такой же совет дала когда-то папа его тетушка, вот он и послушался“.

Под конец, — вступила Элиза, — она ни думать, ни щушать не хотела ни о чем, что случилось после смерти ее мужа. Про собственных внуков объявила: „Это новомодные штучки моих деток, ничего, скоро им надоест“. Зато помнила все религиозные сомнения своего мужа, незабвенного дяди Теодора, рассказывала, как он среди ночи будил ее рассуждениями о первородном грехе, изгнанье из рая, и безумно этим гордилась.

Я вам могу показаться невеждой, — сказал Мортен. — Вы так много всего знаете, о чем я понятия не имею.

Ну что ты, Мортен, — сказала Фанни. — И ты ведь много знаешь такого, о чем мы и не догадываемся.

Не так уж много, — сказал Мортен. — Так, кое-что.

— Хоть про кое-что расскажи, — сказала Элиза.

Мортен немного подумал.