Семь фантастических историй

Тотчас, словно убегая от языков разгоравшегося пожара, не оглядываясь, подхватив обеими руками шелковые юбки, канониса бросилась, метнулась к двери. Уведясь, что дверь заперта, она не стала терять времени. С удивительнейшей, ненатуральной быстротой и легкостью она взвилась вверх по дверному косяку и в мгновение ока уже корчилась на лепном карнизе, вся сотрясаясь, и, скаля зубы, глядела на тех, кто оставался внизу. Но обезьяна не отставала. Не уступая ей в быстроте движений, она тоже метнулась по косяку вверх и протянула к старухе руку, но та ловко скользнула вниз по супротивной стене. Все придерживая юбку руками, согнувшись в три погибели, словно изготовясь трахнуться на четвереньки, как ослепнув от страха, она метнулась прочь. Но обезьяна оказалась проворней. Она накинулась на нее, вцепилась в кружевной чепец, содрала у нее с головы. Лицо, глянувшее на молодых людей, уже преобразилось, съежилось, сморщилось и было странно коричневое. Несколько минут продолжалась бешеная схватка. Борис было бросился спасать свою тетушку, но уже через миг посреди красной гостиной, под взглядами старого пудреного генерала и его супруги, среди бела дня на глазах у молодых людей свершилось перемещение, произошла великая метаморфоза.

Старая дама, с которой только что вели они беседу, дергающаяся, запыхавшаяся, была сброшена на пол, повержена, преображена. Там, где лежала она, теперь визжала и билась побежденная обезьяна, присматривая для себя укромный уголок. А там, где прыгала обезьяна, встала, чуть задохнувшись от усилий, розоволикая канониса Седьмого монастыря.

Обезьяна завилась в темный угол подальше от окон. Там она какое-то время еще продолжала хныкать и дергаться. Потом вдруг, стряхнув с себя свои невзгоды, легким грациозным прыжком она взмахнула на мраморный пьедестал, поддерживавший бюст философа Иммануила Канта, и оттуда блестящими глазами принялась навлюдать за поведением троих людей.

Канониса вынула свой платочек и прижала к глазам. Несколько минут она не находила слов, но все существо ее дышало тем благородным, дружественным спокойствием, какое молодые люди оба помнили с детства.

Они следили за происходящим в таком волнении, что не могли ни слова вымолвить, ни шелохнуться, ни даже взглянуть друг на друга. Теперь, когда бешеный торнадо, царивший в комнате, снова сменился на тишь да гладь, очнувшись от столвняка, они стали друг с другом рядом. Повернувшись, они оказались лицом к лицу.

На сей раз светлый взор Афины из темных глубоких глазниц не просто брал его во владение. Наконец-то она в нем увидела отдельное, особое от нее существо; она разглядела в нем человека, и он так был польщен, будто сам впервые разглядел в себе человека; и память о недавней борьбе стояла в этом ястребино-блестящем взоре. Она видела ясно, она понимала, кто его подослал, и невысоко ставила собственную его отвагу. Но еще этот взор — отдавал приказ, он полагал закон. Между Борисом и ею, с одной стороны, — свидетелями только что происшедших событий, — и, с другой стороны, всем остальным человечеством, которое о них не ведало, отныне и навсегда проляжет непроходимая грань.

Канониса отняла платочек от глаз, мягко качнулась, как бы стирая случившееся, и опустилась в свое широкое кресло.

— Discite justitiam, moniti, et non temnero divos, — сказала она.[41]

ПОТОП В НОРДЕРНЕЕ

Изысканнейшие умы покидали зеленую сень своих дубрав ради удовольствия вродить вдоль пустынных берегов, наблюдая вечно неукротимые волны. Места крушений, где торчали еще в отлив из песка черные просоленные корабельные скелеты, притягивали зевак, а прелестные художницы расставляли там свои мольберты.

Так возник на западном берегу Голштинии курорт Нордерней, и двадцать лет он процветал. По песчаным дорогам устремились туда изящные коляски и кареты, останавливались перед нарядными гостиницами и пансионатами, выгружали сундуки и шляпные картонки и высаживали легконогих дам в колыхании вуалей и оворок. Герцог Аугустенбургский, известный острослов, с красавицей женою и сестрою и принц Ноер почтили курорт своим присутствием. Земельная потомственная аристократия Шлезвиг-Голштинии, подхваченная политическим ветром эпохи, и новоиспеченные финансовые тузы Гамбурга и Любека вместе припадали здесь к животворящему лону природы. Даже крестьяне и рыбаки Нордернея постепенно приучились смотреть на страшное, коварное чудище, раскинувшееся на западе, как на добродушного maitre de plaisir.[42]