Семь фунтов брамсельного ветра

– Нет, теперь я… – И потянул лопатку. Я отдала, но через минуту взяла снова. Скоро мы углубились больше, чем на полметра.

– Хватит, наверно? – выдохнула я.

– Да… – Он опять приоткрыл кота, быстро, почти украдкой, погладил его, завернул, поднял, прижал к груди. – Я сейчас… положу.

– Постой…

Я быстро отошла, нарвала лопухов, застелила внутри рыжую от глины яму (из нее почему-то пахло картофельными грядками).

Мы вместе уложили кота. И сверху тоже закрыли лопухами. Потом засыпали – мальчишка лопаткой, я ладонями. Слегка прихлопали землю.

– Давай положим сверху дерн…

Мальчишка смотрел вопросительно: не знал, наверно, что такое дерн. Глаза у него были странные – темно синие, с длинным разрезом, почти до висков. Как на портретах персонажей древне-индийского эпоса (а, может, вообще как у инопланетянина). Нос же – совсем не индийский, “ванькин”, картошка с двумя дырками… Я лопаткой вырубила прямоугольник земляного слоя с подорожниками и клевером. Мальчишка понял, стал помогать, мы вместе уложили дерновый пласт на глину. Выпрямились.

– А не слишком заметно? – Он опасливо глянул из-за плеча. – Вдруг разроет кто-нибудь. Назло…

– Кто не знает, не обратит внимания…

Кажется, мальчишка всхлипнул. Чуть-чуть.

– Знаешь, все-таки хорошо, что он жил на свете, – сказала я. – Он тебя радовал. Ты будешь его помнить. И получится, будто он все еще живет…

Мальчишка то ли кивнул, то ли уронил голову. Шепнул:

– Да… Я… наверно, буду сюда приходить…

– А как его звали… то есть как зовут?

– Как по правде, не знаю. А я звал “Умка”. Он откликался.

– Значит, Умка и есть… А тебя как звать?

Он сказал без охоты, но сразу:

– Лоська.

– Это… от какого полного имени?

– Все-во-лод… – толчками выдохнул он шепот.

– Тогда почему не Сева? – Я говорила, чтобы отвлечь его, потому что боялась: вдруг заплачет (да и сама могла).

– Не знаю… – устало выговорил Лоська. – Так зовут с давних пор… А иногда – “Лосёнок”. Это мама…

В нем, несмотря на беспризорный вид, не было никакой ощетиненности. К другому такому попробуй сунуться с вопросами, пошлет на край света и еще добавит вслед. А этот… может, просто обмяк от горя?.. Имя “Лосёнок” ему подходило. Такой же лобастый, губастый, с тонкими ногами-руками и, кажется, доверчивый. Ну, наверно, не со всяким доверчивый, но со мной-то по-хорошему…

– А я Женя. – И добавила, чтобы внести ясность. – Мезенцева.

Лоська понял. И, кажется, чуть улыбнулся:

– Я сперва подумал, что ты парень. Не разглядел.

– Немудрено… – хмыкнула я. В самом деле – волосы, подстриженные по уши, джинсы, мальчишечья футболка. И под футболкой… ничегошеньки незаметно. Разве если только очень приглядеться…

– Нет, теперь-то я понял, – Лоська улыбнулся заметнее. – Парни такими не бывают.

– Какими “такими”?

– Ну… ты заботливая. – И он втянул воздух носом-картошкой.

Я с облечением сменила тон:

– Да. Очень заботливая. И главная забота о твоем умывании. Посмотри, ты весь перемазанный.

Он и правда был в земле и глине, в травяном соке, в прилипших стеблях и листиках. Даже в волосах глиняные крошки.

Лоська не стал спорить.

– Да, здесь недалеко есть колонка.

– Какая колонка! Тебе надо в ванну с головой!

– Во-первых, – сказал Лоська отчетливо, – нет у нас дома никакой ванны. Во-вторых, я не смогу попасть домой. Я забыл надеть на шею ключ, захлопнул дверь, а мама придет лишь вечером.

Я про себя отметила, какая у Лоськи правильная речь, вовсе не уличный “базар”. Даже сказал “надеть”, а не “одеть”, что и среди нынешних тележурналистов редкость. Поучиться бы у мальчишки депутатам всех мастей с их “намерениями”, “в этой связи” , “властямипредержащими”,“возбужденными делами”, с их “эканьем” и “меканьем”… Но речь речью, а чумазости от этого не меньше.

– Пойдем-ка, Лоська, ко мне.

– Да ну… – он впервые заметно смутился. Вытащил из сандалеты ступню, начал чесать правой пяткой левое черное колено. – Зачем…

– Отмоешься, поедим чего-нибудь… Не бродить же тебе таким пугалом до вечера.

– К сожалению, я всегда пугало, – равнодушно сообщил он. И вдруг согласился: – Хорошо, пойдем.

Сперва я думала, что его толкнуло на согласие это мое “поедим чего-нибудь”. И только много позже поняла: нет, наверно, не только это…

Мы с минуту еще постояли над дерновым холмиком. Я сама не заметила, как положила руку на Лоськино плечо. И он этого, кажется, не заметил. Потом пошли мы к улице Машинистов. Лоська не спрашивал, далеко ли. Сперва шел молча, а потом стал рассказывать про Умку. Уже без слезинок в голосе, а словно о живом. Как Умка ждал его каждый день на лавочке, как деликатно, без жадности, принимал угощение: остатки рыбных консервов, вареную картошку, селедочные головы и обрезки колбасы. Как играл, будто котенок, сделанными из травы “мышками”, как иногда (не часто, правда) просился на руки и клал голову на Лоськино плечо… А при прощании Умка вел себя спокойно, никогда не увязывался следом.

– А ты не думал взять его домой?

– Нет… Мне кажется, он не хотел. Он был вольный кот, гулял сам по себе, как в той сказке…

Я подивилась, что Лоська знает Киплинга. Не ведала еще тогда, какой он книгочей.

В подъезде Лоська оробел опять: