Семь грехов радуги

— Угу. На столько, на полстолько и еще четверть столько. За один грамм в какой-нибудь цивилизованной стране можно купить пару машин вроде моей, только новых.

Я присвистнул. Из коридора немедленно послышалось холодное: «И кто из нас после этого пустослов?» Маришка все-таки закипела. Как чайник — по свистку.

Я обернулся к ней, состроив мину покислее, и сделал пару вращательных движений носом, дескать, уже закругляюсь.

Сказал в трубку:

— Понятно. А от меня ты чего хочешь?

— Совета. У тебя же больше опыта в этом вопросе. Просвети, как это лечится?

— Покаянием. Очищение через покаяние, слыхал?

— Это я помню. Ты скажи, перед кем каяться Мандарину? Не перед контрабандистами же!

— Не знаю, — задумался я. — Каяться всегда нужно перед тем, кому навредил. Этот металл, он по закону кому принадлежит?

— Наверное, государству.

— Вот пусть перед государством и кается. Только искренне.

— Каким образом?

— А мне почем знать?! Для начала пусть напишет чистосердечное признание.

— Идея! — восхитился Пашка. — Выходит, тот план, что я тебе с пьяных глаз набросал, сам собой воплощается! Украл — и сразу морда оранжевая. Везут сначала в Склифосовского, а когда не помогает — к нам. А уж мы этому мазурику, мздоимцу, уклонисту от налогов устроим очищение через пост и отсидку. Удобно как! Я одного не понимаю: кто отпустит грехи убийце?

— Получается, никто, — подумав, ответил я. — Beдь тот, кому он навредил, уже не в состоянии.

Пашка замолчал надолго — центов на пять, даже с учетом льготного воскресного тарифа. Потом спросил:

— А если бы это я кого-нибудь… по долгу службы? Мне что, до самой смерти не отмыться? А что будет с боевыми частями? С армией? Снова красной станет, как в восемнадцатом году?

Я вспомнил отрывок из речи самаритянина — один из немногих, засевших в памяти, — что-то про солдатика, которого лучше простить, чем самому оказаться на его месте, и попытался успокоить Пашку:

— Наверное, нет. Они же не нарушают законов, это их работа.

— А кто определяет законы? Конституция? Кодекс? Господь Бог?

— Да не знаю я, не знаю, не знаю… — раздраженно повторял я, неосознанно подражая Воннегуту.

— Ладно. — Пашка громко вздохнул в трубке. — Попробуем спросить у того, кто знает. Ты, кстати, на проповедь собираешься?

— Если бы не твой звонок, — едко ответил я, — был бы уже на полпути.

— Я тоже подъеду, — решил Пашка. — Раз уж я теперь носитель неизвестной инфекции, надо бы поближе познакомиться с первоисточником. Так что встретимся на Парке в центре зала. Я там буду где-нибудь без пятнадцати.

— Почему в центре? — удивился я, хотя следовало бы удивиться: почему на Парке? — Ты разве не на колесах?

— Он еще спрашивает! — фыркнул Пашка. — Ворона ты дебелая!

— Что?

— Не надо было каркать про трансмиссию!

Застегиваться я закончил уже в лифте. Там же меня посетила мысль: ну вот, все вольные и невольные участники событий собираются в одном месте. Не хватает только звонка от распространителя календариков-закладок и его запинающегося голоса:

— Мы встретиться будем? Где везде? Нэээ… Всегда? Не забывайтесь про билеты. Приглашающие.

— Сам договорился, сам и встречайся, — ворчит Маришка.

Она ворчит уже целый час, не переставая. С тех пор, как мы вышли из дома, я не дождался от нее ни одного ласкового слова.

Нет, вру, одного дождался.

«Миленький, — сказала она, когда мы шли от конечной автобуса к метро. И когда я обернулся к ней, кивнула на жуткого вида облезлого пса, растянувшегося поперек газона, и повторила: — Правда же, он миленький? Ну… по сравнению с некоторыми».

А я автоматически подумал: «Бедный песик!»— и пожалел, что, уходя, не положил в карман пару сосисок. Ну или хотя бы полторы.

— А ты? — спрашиваю.

— А я пока по улице прогуляюсь, в парке на скамейке посижу. Погода позволяет.

В этом она права. Первый апрельский денек и впрямь радовал подмороженные за пять зимних месяцев сердца москвичей. Солнце разогнало тучи, вскипели термометры за окнами, подсохли тротуары. Высыпали на проспекты улыбчивые мамаши с колясками, вернулись из эмиграции раскаявшиеся ласточки, чтобы бодро чирать крыльями по глади Москва-реку, выглядывая снулую медленно отходящую от зимней спячки рыбу.

Первый день настоящей весны. Красный день календаря.

— Уходим по одному, — конспиративным шепотом командует Маришка и устремляется наверх, к теплу и свету.

А я спускаюсь вниз и отматываю по кольцу одну остановку, чтобы на «Парке Науки» встретиться с Пашкой.

Всю дорогу в вагоне на меня не моргая смотрит стоящая у противоположной стены незнакомая девушка. Симпатичная… Может, не на меня, может, просто в точку на стене, которую я от нее загородил, но все равно мне становится неловко и хочется отвернуться, спрятаться куда-нибудь от слишком пристального взгляда ее чересчур зеленых глаз. Так что объявление диктора об остановке я воспринимаю с благодарностью и из вагона выскальзываю тенью.