Семь грехов радуги

— Многосерийный? — спрашиваю.

— Пока не знаю. Он еще никого не убил.

— А у тебя, — замечаю я, — вся спина белая. — И пытаюсь отряхнуть мелкую гипсовую пудру с Маришкиного плаща.

Но рука моя, как от удара током, отлетает в сторону, и Маришка уже не шепчет — шипит:

— Хватит шутить! Я серьезно!

Ее состояние я оцениваю как предыстерическое, поэтому не возражаю, мямлю только:

— Я тоже, — но прикоснуться уже не пытаюсь.

— Что за убийца? — вступает в беседу Пашка. — Тебе кто-нибудь угрожал?

— Да! То есть нет. Он только время спросил.

— Так в чем же дело?

— У него часы на руке! Я их первым делом заметила. Ждала вас на скамейке, поглядывала на переход, тут он подошел — с другой стороны — и спрашивает, сколько, мол, времени? А у самого часы на руке — здоровые такие, и сама рука — здоровая, красная. А потом я глаза на него подняла — а у него и лицо такое же — красное, и уши, и шея…

— И что ты?

— Ответила: без восемнадцати пять, спокойно встала и ушла. А он мое место занял.

— Ты про вон того мужика? — спрашивает Пашка, выглядывая из-за постамента и прищуривая левый глаз так, словно смотрит в прицел.

— Да, — подтверждает Маришка, а я выглядываю следом, стараясь быть максимально незаметным, и обнаруживаю подозрительного мужика.

Он сидит, удобно откинувшись, на скамейке между гигантским соленоидом и каким-то накопителем, похожим на трехметровый элемент парового отопления, только голубой, в крупный белый горошек. На мужике серая ветровка и парусиновые штаны. На земле, между вытянутыми вперед ногами в кедах, стоит черный дипломат. На левой руке, заброшенной на спинку скамьи, фальшиво поблескивают позолоченные часы. Лицо и руки незнакомца кирпично-красные, и, боюсь, не жаркое апрельское солнце стало тому причиной. Ветерок треплет редкие рыжие волосики, а глаза… Нет, глаза с такого расстояния мне не разглядеть.

Подозрительный мужик — и весьма. Приходятся признать, Маришкины основания не лишены опасений… То есть, конечно, наоборот.

— Как думаешь, княжна, — допытывается Пашка, — чего он добивался, обращаясь к тебе?

— Может, просто хотел со скамейки согнать? Может, он на ней обычно жертву поджидает?

— Не исключено, — чешет переносицу Пашка. — Вы вот что. Ждите здесь, а я пойду вблизи погляжу, что это за фрукт. Или овощ. Сеньор-помидор.

— Может, вместе? — предлагаю, но Маришка дергает меня за руку и выразительно смотрит в глаза.

— Нет, спасибо. Я сам.

Пашка поправляет манжету, прикрывая собственные часы, — поскольку не любит наступать на грабли, даже чужие, — и выходит из засады. Прогулочной походкой идет по аллее, как бы не замечая краснокожего мужика, проходит мимо и, только отойдя шагов на пять, внезапно останавливается и возвращается к скамейке. Краснокожий с интересом смотрит на Пашку снизу-вверх, чуть склонив голову набок. Пашка, пугающе артикулируя, о чем-то его расспрашивает. Краснокожий что-то отвечает, сопровождая слова легким пожатием плеч. Пашка улыбается, с пониманием кивает и возвращается к прерванной прогулке.

Возле статуи пестрого накопителя он притормаживает и внимательно разглядывает сопроводительную табличку.

— Погоди, — шепотом обращаюсь к Маришке. — Ты говоришь, он только про время тебя спросил, больше ничего?

— Нет, еще опустился передо мной на колено и предложил руку и сердце, — огрызается она. — Они же у меня, говорит, с красным знаменем цвета одного.

— Я серьезно спрашиваю, — обижаюсь. — Только спросил — и тут же покраснел?

— Да нет. Он и до этого был красный.

— То есть безо всякого личного контакта? Странно это… Раньше вроде такого не случалось.

— Безо всякого контакта со мной, — подчеркивает Маришка. — Или ты думаешь, только мы с тобой — ходячие переносчики благодати? Там вообще-то кроме нас человек сорок-пятьдесят было. Может, и этот тип с красной рожей среди них.

— Может… — пожимаю плечами.

Тем временем Пашка, вдоволь нагулявшись, степенным шагом возвращается под прикрытие лейденской банки — и приседает на выступ в основании постамента: не для маскировки, а как будто от внезапной потери сил. Бешеный кролик, притаившийся за Пашкиными линзами, кажется, вот-вот выскочит наружу.

— О чем говорили? — спрашиваю.

— Все о том же. Спросил у него, который сейча-час час. — Дрожат сведенные судорогой губы.

— Так долго?

— Я неудачно выбрал формулировку, — признается Пашка. — С пятого раза еле выговорил.

— А он?

— Не знаю, говорит. Часы встали.

— А не врет? — выражает сомнение Маришка.

— Может, и не врет. Я на часы не смотрел.

А я думаю про себя: «Нет, не врет. Я бы заметил».

— Как думаешь, — спрашиваю, — он — убийца?

— Потенциальный. Еще никого не убил, но явно замыслил что-то.

— С чего ты так уверен? — удивляюсь. — По глазам прочитал?

— По ним тоже. Он еще не до конца… — Пашка мотает головой, поясняя мысль, — перекрасился. На белках только мелкие красные прожилки, но сами глаза пока серые. И холодные, как свинец. И волосы не все еще порыжели, попадаются седые.

— Что делать будем? — спрашивает Маришка.

— Задержим до выяснения? — предлагаю. Пашка смотрит удрученно.

— За что? Что мы ему ввиним? Вменим, эт самое, в вину?