Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны

Обозвать бы сестру кликушей, отмахнуться бы от нее. Но Стелла так нуждалась в сочувствии! Ей хотелось разреветься. Стелла напомнила себе, что она не какая-нибудь нюня. Она скорее согласится умереть на ослиной тропе в полном одиночестве, нежели даст слабину перед Четтиной. Стелла неловко поднялась, и Четтина увидела кровь.

– Ты вся в крови! – воскликнула Четтина. В следующее мгновение она уже рыдала, плакса несчастная.

Зато сестрина истерика придала сил самой Стелле. Кто-то должен вести себя по-взрослому.

– Со мной будет полный порядок, – заверила Стелла. – Приду домой, мама посмотрит и решит – может, мне к доктору нужно.

Никакой доктор Стелле не понадобится, она ведь умрет на ослиной тропе. Только Четтине лучше про это не знать. Она все равно не поможет.

– Я с тобой пойду, с тобой! – повторяла Четтина, размазывая кулачками слезы и сопли.

– А кто каштаны будет лущить? Кто сдаст их дону Пепе?

Четтина не слушала. Одна она не останется. Ни за что.

В итоге вся работа пошла прахом, каштаны дочистил кто-то из многочисленных поденщиков. Уже потом Стелла думала: дурака они с Четтиной сваляли, надо было хоть забрать домой по узелку каштанов. А так все утро насмарку.

Дорога к дому заняла полчаса. Сестры бежали бегом. Ассунта сидела на кровати, нянчила трехлетнего Луиджи, которого давно бы пора было отлучить от груди. С виноватым видом Ассунта запахнула платье и поднялась. Луиджи набычился.

– Девочки, почему так рано? Что случилось?

Четтина, еле живая от бега по камням и выдохшаяся от слез, разумеется, особенно нуждалась в материнском утешении. Она бросилась к Ассунте, повисла на ней. Стелла мялась в дверях. Вдруг она заразная, опасная для братишки? Нерешительно, окровавленными руками Стелла приподняла подол и сказала:

– Мама, у меня кровь идет из живота. И болит все, ужас как болит.

– Ох, Маристелла!

Что это в Ассунтином голосе? Упрек? Звучит как: «Неужели моя дочь могла такое допустить?» Став старше, Стелла нередко возвращалась мыслями к давней сцене, вновь прочитывала уныние и смущение на лице матери. «Так рано? Она ведь еще дитя, моя доченька!» Впрочем, для подобного умозаключения требуется опыт, мудрость, которая приходит с возрастом. А в тот конкретный момент Стелла сгорала от стыда. Мать, без намека на страх перед заразой, усадила Стеллу на табурет, погладила по головке, словно маленькую глупышку, перепуганную пустяком.

– Ты не больна, доченька. С тобой все в порядке, – заверила Ассунта. И произнесла фразу, которую слышит каждая девочка в этой неудобной, приближающей ее к животным ситуации: – Кровотечение означает, что ты стала женщиной.

Пока Ассунта показывала, как свертывать тряпку, как ее подкладывать, Стелла пылала – от лба до ключиц.

– Это будет с неделю, потом кончится, – объясняла Ассунта. – И запомни: нельзя допускать, чтобы эти тряпки увидел мужчина. Стирай их сразу, а не получится – прячь. Ой, тебе теперь трусики нужны. Сама сшить сумеешь?

– Сумею, – буркнула Стелла. Ее мутило от унижения. День до вечера был свободен – шей сколько влезет. Каштаны-то пропали.

И она сидела и шила, заткнутая кровавой тряпкой. Тряпка напоминала: отныне ты свою собственную жизнь не контролируешь. Стыд постепенно трансформировался в ярость. Мать знала, что это неминуемо случится; так почему не предупредила? Стелле совсем необязательно было корчиться телом и страдать душой, думать, что это последний день жизни.

У Четтины первая менструация началась месяцем позже, хотя ей только-только исполнилось двенадцать. Четтина не вынесла бы отставания от сестры даже в столь деликатном аспекте; у них со Стеллой всю жизнь даже циклы совпадали. Стеллу это бесило. Еще бы: каждый месяц одновременно с сестрой мучиться от боли и слабости. Умом Стелла понимала: Четтина не виновата, это не ее личный выбор. Ну а все-таки, нет, ну правда!

Четтина имела несомненный кулинарный талант. Стряпала она с той же истовостью, с какой бралась за прочие дела. Лучшей помощницы в кухне Ассунте и желать не приходилось. Стелла с толикой ревности наблюдала, как заговорщицки шепчутся и хихикают мать и сестра, помешивая в горшочках. Утешалась Стелла следующим соображением: чем упорнее она воротит нос от кухонной работы, тем больше ее ценят близкие. Конечно, Четтина и Ассунта дразнили Стеллу, называя принцессой; но и потакали ей. Стелла даже сама себе в тарелку не накладывала – это делала либо Ассунта, либо Четтина. Из угла, где помещался таз для мытья посуды, до Стеллы регулярно доносилось слово «ленивица» – в смысле, это она, Стелла, ленивица; но к самому тазу ее не подпускали. Стеллины тарелка, чашка и ложка неизменно оказывались чистыми без каких-либо усилий с ее стороны.