Семь лепестков

— Мой любимый, — сказал Леня, — это про то, как вампиры волокут Леонида Ильича, а один другому говорит: «Ну как, за стаканами пойдем или здесь горло прокусим?»

— А тот отвечает, — подхватил Альперович, — «Ты что? Как можно? Пять звездочек — из горла?»

— Кончай стебаться, — сказала Марина, — все-таки человек умер.

— Тем более что и Героем он был, кажется, шесть раз, — сказал Белов.

Первая бутылка быстро кончилась, принялись за вторую. Альперович расчехлил беловскую «Кремону» и тихо настраивал ее в углу, перебирая струны своими длинными пальцами.

— Может, не стоит? — спросил Леня, поправляя очки, — ведь люди сбегутся.

— На хуй, — сурово сказал Андрей и, ударив по струнам, шепотом запел «Дай мне напиться железнодорожной воды». Этим летом он был в Питере, переписал себе кассету «Аквариума» и теперь пел только Гребенщикова.

— Кайфовая вещь, — сказал Леня.

— Ага, — согласился Альперович и открыл третью бутылку.

Вермут кончался стремительно. Женя уже чувствовала, как лестница плывет у нее перед глазами, и все плотнее прижималась к Крису.

— А системный пипл любит «Аквариум»? — спросил Белов.

— Только пиплы и понимают «Аквариум», — ответил Крис.

— А я больше люблю Цоя, — сказал Белов.

— Кто это? — спросила Женя.

— Тоже из Питера, — ответил Белов, — китаец, как Брюс Ли. Тут у нас одному земляки кассету прислали, там всего пара песен было… Альперович, дай гитару, я спою.

Белов ударил по струнам и во все горло запел:

Ночь коротка, цель далека,
Ночью так часто хочется пить,
Ты выходишь на кухню,
Но вода здесь горька,
Ты не можешь здесь спать,
Ты не хочешь здесь жить.

На третьем куплете с парадного входа раздались возмущенные голоса, и в окне появилось недовольное женское лицо. Тетка строго посмотрела на развалившихся на ступеньках молодых людей и, бормоча что-то себе под нос, пошла дальше.

— Кончаем песни, — сказал Леня.

Белов отложил гитару.

— Женька, а куда Лерка подевалась? — спросил он.

— Болеет она, — ответил Альперович.

Женька вспомнила про подругу, и, словно искупая злорадство, которое она иногда испытывала, захотела рассказать о ней что-нибудь хорошее.

— А вы знаете телегу про цветик-семицветик? — спросила она.

Никто не знал, и на теплой волне вермута она рассказала о том, как в первом классе ей не хотелось идти в школу и как Лерка дала ей таблетку пенициллина, и она свалились и осталась дома.

— Откосила, говоря по-нашему, — сказал Альперович.

— Цветик-семицветик — это же травка, — сказала Марина, — очевидно.

— Нет, — сказал Крис, — это символ детей цветов, волосатых то есть.

— Flower Power, — кивнул Альперович.

— А много еще лепестков ты сорвала? — спросил Белов.

— Только один, — ответила Женя и вспомнила, как Поручик лишил ее девственности. Ей показалось забавным, что цветик-семицветик помог ей в дефлорации… был в этом какой-то лингвистический каламбур.

— А можешь вышить мне вот тут твой цветик-семицветик? — спросил Крис, беря Женю за руку и показывая ее пальцами на свое колено.

— Конечно — ответила Женя. Потом Крис поцеловал ее ладонь, а она поцеловала его в губы. Перед тем, как закрыть глаза, она взглянула на Марину. Та сидела насупленная, но всем своим видом изображала: «Мы — за фрилав, нас ничем не смутишь».

Альперович снова взял гитару и запел: «Рутман, где твоя голова? Твоя голова там где чай». Она услышала, как Леня говорит «За что мне нравится Гребенщиков, так это за дзенскую загадочность: при чем тут чай?», но не стала прерывать поцелуя, чтобы спросить, что значит «дзенская загадочность».

— Вайн еще есть? — спросила Марина.

— Внимание! — громогласно провозглосил Белов, — настал черед моего подарка!

Под торжествующие крики он извлек из кармана ноль-пять водки. Бутылку немедленно вскрыли и пустили по кругу. Женя тоже отпила, совсем чуть-чуть. Альперович схватил пустую бутылку из-под вермута, метнул ее в окно черного хода, и стекло со звоном разлетелось.

— Дайте мне гитару! — закричал он.

Из подъезда донеслись раздраженные голоса, но, когда разгневанные жильцы заглянули на черный ход, Андрей начал орать во всю мощь своей глотки «Электрического пса». На словах про похожий на плавки и пахнущий плесенью флаг негодующие лица исчезли. Альперович все равно не мог остановиться и пел дальше:

Но женщины, те, что могли быть как сестры,
Красят ядом рабочую плоскость ногтей,
И во всем, что движется, видят соперниц,
Хотя уверяют, что видят блядей.

При этом он с осуждением посмотрел на Марину с Женей, хотя никто из них пока не давал друг другу никаких оценок.

Когда он кончил петь, раздался восторженный голос Лени:

— Андрюха, ты гений! Посмотрите только, что он мне подарил!

Онтипенко поднялся, держа в руках несколько машинописных листков. Поправляя на носу очки, он захлебываясь от восторга читал: