Семь Оттенков Зла (ЛП)

— Это нужно для сравнения, сэр. Чтобы показать всем присутствующим, какую музыку создают настоящие музыканты.

Грейтхауз закатил глаза, облизал губу, запил еду ромом и вновь сосредоточился на трапезе.

— Итак, — продолжал Содд, — мы представляем вашему вниманию новую песню, написанную талантливейшими музыкантами. И сегодня вечером ее сыграет для вас Лоуренс Лав. Спешу добавить для всех, с кем мы разделяем это путешествие, что «Четыре Фонарщика» будут выступать в «Лодже» на Шестой улице завтра в семь часов вечера. Я уверен, что билеты еще остались.

— Ага, и обязательно приходите пораньше, чтобы посмотреть, как их всех арестуют, — буркнул Грейтхауз, подняв чашку в сторону Мэтью, сидевшего напротив него. Произнеся этот тост во имя будущих трудностей квартета, он осушил чашку одним глотком.

Лав сел на отодвинутый от стола стул и начал бренчать на гитаре. Еще через несколько секунд Довер принялся удивительно тихо отстукивать ритм прямо по столу.

После нескольких аккордов Лав запел, но не в той кричащей манере, какую демонстрировал на недавнем выступлении, а в более величественной, сдержанной и даже проникновенной:

Ты, как нежный бутон, цветущий за окном,
Глядишь на капли дождя.
Ты сегодня грустишь, но грусть завтра уйдет,
И солнце согреет тебя.
О, мой нежный бутон, цветущий в тишине!
Знаю, что ждешь ты меня,
Как и я вдалеке мечтаю о тебе.
Мое сердце согреет тебя!
Не печалься, цветок. Песен грустных не пой,
Верь я завтра приду и останусь с тобой!
Ты мой мир… А я — твой!

Когда отзвучала последняя нота, Содд первым начал аплодировать. Его поддержали Томас Бродин, затем леди Ричмонд и все, кто сидел за столом, за исключением Грейтхауза, который, как заметил Мэтью, просто пожал плечами, как будто всеобщие аплодисменты его лишь позабавили. На деле Мэтью понимал, что они его раздражали. Однако ему самому и музыка, и слова показались весьма недурными. Возможно, у «Фонарщиков» все же есть будущее… если, конечно, они переживут этот тур, и по пути их не застрелят и не вздернут.

— А теперь, — Содд выпрямился во весь свой невнушительный рост и упер руки в боки, — послушаем, что нам покажут наши многообещающие авторы песен. — Он произнес последние слова так едко, что Мэтью показалось, будто с губ Содда упало несколько капель яда.

С четверть минуты на камбузе звенела тишина, нарушаемая лишь треском деревянного «Бриза» и скрипом фонарей, отбрасывающих таинственные тени.

Наконец Гро встал.

— Дай мне эту гитару, — произнес он тоном могильщика, стоявшего в шестифутовой яме.

— Я никому не даю прикасаться к моей гитаре! — ревностно запротестовал Лав, и на его лице отразилась вполне искренняя эмоция, что было для него редкостью. Содд утешающе положил руку ему на плечо.

— Ну же, Лоуренс, — мягко попросил он. — Это ведь ради благого дела. Давай выведем этих двоих на чистую воду.

Лав пробормотал едва слышное ругательство, но инструмент все же отдал.

Гро сделал несколько пробных аккордов.

— Плохо настроена, — пробасил он и принялся крутить колышки[8] под аккомпанемент возобновившихся протестов Лава.

— Соболезную, Лави, — прогнусавил Ролли Делл. — И правда расстроена.

Когда Гро удовлетворился настройкой инструмента, он начал не только бренчать, но и перебирать пальцами одну струну за другой, создавая весьма приятную мелодию, на вкус Мэтью. Затем Спрейн встал рядом с ним, и они запели вместе — один грубым басом, а второй высоким, почти женоподобным тенором:

Я влюблен в вашу милую дочь, мистер Грин.
(Мистер Грин, не гоните меня)!
Она краше, чем все, кто по миру ходил,
(Я об этом кричу, не тая).
Я молю вас всего лишь о слове одном,
(Мистер Грин, не гоните меня)!
Я жениться хочу и прошу лишь о том,
Чтоб вы благословили меня!
Ваша дочь, словно Дева Мария, нежна
(И чарует ее благодать!)
В моих смелых мечтах она мать и жена.
(Я готов свое сердце отдать).
Мистер Грин, я вверяю вам счастье свое!
(Я так сильно люблю вашу дочь)!
Мистер Грин, я молю, дайте слово свое,
Только вы мне и в силах помочь.

Прозвучало еще два куплета, в которых раскрылся счастливый финал: отец дал свое согласие на свадьбу. На последней ноте Гретхен Гиденмейер тихо вдохнула:

— Как это прекрасно!