Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

Моя мать отвечала на эти предсмертные почести с большим достоинством и выражала в словах своих полное убеждение своей одарённости силами сверхъестественными. Тихий её голос звучал так прекрасно и грустно. Всем желала она счастья. Многих она совершенно не знала, другие являлись её родичами и друзьями; но и с теми и с другими она оставалась ровна. Каждый подходящий преклонялся почти к самым коленям вдовы, и она опускала палец в священную краску и запечатлевала красную печать на лбу подошедшего. Подобная печать принимается как священный знак благословения. И покамест всё это происходило, торжественная улыбка одушевляла лицо моей матери, обречённой в жертву. Душа её возвышалась над печалью погребения; воля её одолевала ужас, столь естественный перед страшным мучением.

На видном месте положили несколько кокосовых орехов; она должна была раздать эти орехи женщинам, которые вызовутся последовать со временем её примеру. Четыре женщины смело приблизились к ней. Раздались кругом хлопки в ладони и шумные возгласы одобрения. Видя малое число этих женщин, я едва не разрыдался, такое благоговейное чувство овладело мной. Я готов был преклониться перед смелостью моей матери, сейчас она представлялась мне богоподобной. Среди женщин, обрекавших себя на сожжение, я увидел и мою тётку, старшую сестру моего отца. Рядом с ней стоял её муж, и вид его был страшно болезнен. Очень скоро пришлось и ей показать свою твёрдость и верность роковой клятве.

Вдова, готовящаяся к мукам, связана была подобным обетом, и торжественное обещание, данное перед погребальным костром, перед трупом умершего мужа, перед вдовою, готовою умереть, — неотменимо. Ни одна женщина нарушением его не осмелится покрыть неизгладимым стыдом и себя, и родичей своих; поэтому моя мать, сидевшая среди прочих женщин, не только не показывала ни малейшей нерешимости, но, имея вид решительный и довольный, даже и не помышляла о собственной храбрости.

Когда все расселись у реки, ещё не делалось никаких приготовлений к построению костра. Собрано было покамест совсем недостаточное число поленьев и брёвен, едва ли не полусгнивших. Медленно носили дрова для костра. Трудились не торопясь, будто работа была обыкновенная, ежедневная. Наконец собрано было довольное число дров. Принялись за своё дело жрецы. По древним обычаям, работая для погребального костра, нельзя употреблять секиру и молот.

В основание сложили плотную кладку из толстых поленьев, на неё сложили ряд хвороста, на хворост уложили пласты сухого коровьего помёта. Когда всё сделалось готово, вытащили из реки носилки с трупом. Тело моего отца уложили подле костра, головою к востоку, так что голова почти касалась священного огня, который тлел и печально дымился на северо-восточном углу костра. Лицо и грудь мёртвого были обнажены. Жрецы, приговаривая молитвы, кропили мёртвое тело водой. Священную воду нарочно доставили из Ганга, священной реки, бывшей не так близко от места, где намеревались сжечь тело моего отца и мою мать. Труп уложили на костёр, головою к югу. Я видел, как жрецы ощупывают и передвигают тело, желая удостовериться, так ли оно лежит, как предписано. Затем с трёх сторон от костра воткнули в землю толстые неотёсанные жерди и согнули верхние концы их над серединою костра. Положили ещё много мелких поленьев. Всё усыпали конопляными стеблями и лозами растения джоварри. Вскоре костёр сделался похож на хижину или на огромный улей. Внутренность набита была паклей. В отверстии, оставленном для входа вдовы, виднелись во мраке нагие ступни трупа. Голова и грудь его теперь были совсем обнажены и подняты как бы на подушке. Погребальное ложе было устроено наподобие ложа супружеского.

Жрецы приблизились ко мне, чтобы подвергнуть меня особым очищениям. Мне обрили голову, оставив лишь священную прядь — шинду. Щёки мои и подбородок ещё не поросли волосами, и вот, мой самый старший брат вздумал пошутить и принялся в шутку бранить жреца, сбривавшего волосы на моей голове. Брат упрекал его за то, что он позабыл сбрить мне усы и бороду. Жрец с важностью провёл бритвой по моим гладким щекам. Все видевшие это захохотали. Даже сам я на миг заразился странной весёлостью. Но тотчас же снова одолели меня грусть и тревога. А когда я вошёл в реку для особого омовения, у меня закружилась голова, и я чуть не свалился в воду. Но я собрался с силами для совершения следующих обрядов.

Один из жрецов громко читал молитвы, склоняясь до земли. И я склонялся рядом с ним. Затем я должен был разложить и расставить предметы, необходимые моей матери и жрецам в самое последнее время перед зажжением костра.