Семь раз проверь...

Благодаря тому, что многие произведения Пушкина пе-репечатывались еще при его жизни, он имел возможность вносить поправки в позднейшие издания. В «Опровержении на критики» поэт признал, что проглядел опечатку в короткой латинской фразе, когда шестая глава «Евгения Онегина» выходила отдельным изданием («Seel altri tempo-вместо «Sed alia tempora» — «Но времена иные»). Опечатка была исправлена в первом же издании всего романа целиком. В той же статье Пушкин упоминал, что за шестнадцать лет его литературного труда критики указали всего на пять грамматических ошибок в его стихах. «Я всегда был им искренно благодарен и всегда поправлял замеченное место» [91, с. 174].

Не менее задевала Пушкина неряшливость в печатном слове, когда он замечал ее в произведениях других писателей. Не совсем понятно, почему его осведомленный биограф П. В. Анненков написал, что «близкое знакомство не мешало Пушкину замечать погрешности приятелей, но он не всегда их высказывал начисто» [3, с. 91]. А как же факты, свидетельствующие, что поэт неоднократно и притом без стеснения изобличал промахи и упущения друзей-стихотворцев?! Так, он дважды писал К.Ф.Рылееву об его ошибках.

В думе «Богдан Хмельницкий» неправильно было употреблено слово «денница» (утренняя заря), что вызвало колкое замечание Пушкина в письме брату: «Милый мой, у вас пишут, что луч денницы проникал в полдень в темницу Хмельницкого. Это не Хвостов написал — вот что меня огорчило — что делает Дельвиг! чего он смотрит!» [92, с. 44].

В последующих изданиях думы «Богдан Хмельницкий» вместо «Куда лишь в полдень проникал, скользя по сводам, луч денницы» печаталось «Куда украдкой проникал...»

Не укрылась от Пушкина и беспечность Рылеева в обращении с историческими реалиями. Критически разбирая «думы», Пушкин сожалел, что в одной из них, «Олеге Вещем», поэт не поправил «герба России», ибо «древний герб, святой Георгий, не мог находиться на щите язычника Олега; новейший, двуглавый орел есть герб византийский и принят у нас во время Иоанна III, не прежде. Летописец просто говорит: Таже повеси щит свой на вратех на показание победы» [92, с. 144].

«Доставалось» от Пушкина и другому его близкому другу — П. А. Вяземскому. Подвергнув тонкому анализу стихотворение «Нарвский водопад», Пушкин метко обличает неточности, случайность того или иного слова. Неудачно поставленное слово тотчас рождает у зрелого критика не столько протест, сколько желание подыскать ему подходящую замену. Так, о строке «Но ты питомец тайной бури» он замечает: «Не питомец, скорее родитель — и то не хорошо — не соперник ли?» [92, с. 171]. Недовольный рассмотренной строкой, Пушкин мысленно перебирает слова, чтобы найти то единственное, которое наиболее точно впишется в строку Вяземского.

В одном из писем к Вяземскому Пушкин по-приятельски потешался над его оплошностью: в предисловии к сочинениям Озерова (1817) Вяземский неправильно истолковал французское слово «relief», означающее «остатки, кусочки». Поэтому вместо «остатки пиров Гомера», как значилось в подлиннике, получилось «барельефы пиров Гомера», что насмешило Пушкина и дало ему повод заметить: «Ты сделал остроумную ошибку» [92, с. 661] .

Всего касается строгий ревнитель точности — и неудачных словесных оборотов, и не продуманной до конца поэтической строки, и малейших расхождений с грамматикой. Его так раздражают вымученные, высокопарные словеса, что и к любезному ему Вяземскому он обращается с известным полуупреком-полукомплиментом: «Да говори просто — ты довольно умен для этого» [91, с. 541].

Пушкин не проходит мимо синтаксической небрежности и на полях статьи Вяземского делает поправку: «пожалованных в греческие герои» (вместо «пожалованных в греческих героев»). Против одного понравившегося ему места он приписал «Хорошо, смело», но тут же высказал предположение о нечаянной оговорке: не хотел ли автор сказать «в ледяном сосуде» вместо «льдистом»? [91, с. 545, 552].

Подобных замечаний и уточнений в переписке Пушкина, в его статьях и других письменных источниках рассыпано так много, что нельзя считать их случайными и бессистемными. Наоборот, они настойчиво говорят о нетерпимости поэта к «приблизительной», неточной работе пера, чреватой грубыми домыслами и нелепостями. Пушкин высоко ценил Байрона, но и его подверг нелицеприятной критике в заметках 1827 года:

«Байрон говорил, что никогда не возьмется описывать страну, которой не видал бы собственными глазами. Однако ж в „Дон-Жуане“ описывает он Россию, зато приметны некоторые погрешности противу местности. Например, он говорит о грязи улиц Измаила; Дон-Жуан отправляется в Петербург в кибитке, беспокойной повозке без рессор, по дурной каменистой дороге. Измаил взят был зимою, в жестокий мороз. На улицах неприятельские трупы прикрыты были снегом, и победитель ехал по ним, удивляясь опрятности города: Помилуй бог, как чисто!.. Зимняя кибитка не беспокойна, а зимняя дорога не камениста. Есть и другие ошибки, более важные...»