Семь раз проверь...

У Достоевского систематически встречаются ошибки в именах действующих лиц. В рассказе «Слабое сердце» фигурируют всего двое: Вася и Аркаша. Но в одном случае Вася, обращаясь к Аркаше, называет его... Вася. Во второй части «Подростка» мать Оли именуется Дарья Онисимов-на, а в третьей — Настасья Егоровна и т.д.

Складывается впечатление, что мятущийся, вечно озабоченный, издерганный Достоевский не слишком-то стеснялся предстать перед читателями с «черными оспинами» опечаток и искажений. Дело обстояло как раз наоборот, что документально подтверждается целой серией его собственноручных записок метранпажу М. А. Александрову, работавшему в типографиях Траншеля и Оболенского, где набирались и печатались многие шедевры писателя.

«Отдержите корректуру тщательнее». «NB (самое главное). Ради бога, дайте прокорректировать латинский текст кому-нибудь знающему латинский язык». «Ради бога, наблюдите, чтобы не было, по крайней мере, позорных опечаток». «Ради бога, позаботьтесь о корректуре! Не погубите!»

Эти короткие обращения буквально вопиют о точности. Старый наборщик был безусловно прав, когда в своих воспоминаниях подчеркивал «заботливую бережность», которую проявлял Достоевский в отношении своих рукописей, готовившихся к печати. Литература для Достоевского - самоотверженное служение обществу. Он предан ей до последней запятой, которую иной раз рьяно отстаивает в разговоре с метранпажем: «Вы имейте в виду, что у меня ни одной лишней запятой нет, все необходимые только; прошу не прибавлять и не убавлять их у меня» [1, с. 178].

Но, увы, великому писателю не хватало выдержки, усидчивости, аккуратности, методичности, что называется, «прикованного внимания», чтобы избежать преследовавших его недосмотров. Чуть перефразировав известный афоризм Стендаля, согласимся, что корректура не создает гениев, но какой урон несет литература, когда гений терпит поражение в «битве корректур»! Тем тяжелее, вероятно, были муки точности, которые терзали Достоевского всю жизнь, не давали забыть о пропущенных ошибках.

Точность — это нерушимое нравственное обязательство перед читателем. Едва выбившийся из нищеты юный Диккенс отлично понимал, что вся его будущность, репутация и карьера журналиста пойдут насмарку, если он в репортерских отчетах погрешит против точности. Будучи уже знаменитым писателем, Диккенс вспоминал, ценой каких нечеловеческих усилий она ему давалась: «Мне часто приходилось переписывать для типографии, по своим стенографическим записям, важные речи государственных деятелей, — а это требовало строжайшей точности, одна-единственная ошибка могла серьезно скомпрометировать столь юного репортера, — держа бумагу на ладони, при свете тусклого фонаря, в почтовой карете четверкой, которая неслась по диким, пустынным местам с поразительной по тому времени скоростью — пятнадцать миль в час» [43, с. 525]. Добытая таким адским напряжением сил точность становилась второй натурой писателя, входила в его плоть и кровь.

«Решающим в писательской работе является все-таки не материал, не техника, а культура собственной личности писателя», — проницательно заметил А. С. Макаренко. Несомненно, что точность как непременный компонент ходит в общую сумму качеств, составляющих культуру писателя (а вернее — всех, кто подходит к литературному трупу как ответственному, благородному делу). В частности, личность несравненного мастера слова Н.С. Лескова целиком раскрывается в его этических воззрениях на основные обязанности литератора: «Добросовестность должна быть во всем, и прежде всего в писании. Терпеть не могу небрежности. Готов на стену лезть, видя ее в других... Что может быть хуже „кое-какошников“ в литературе?»

« — Помилуйте, — говорил Лесков литератору и библиографу П. В. Быкову, — напишут совсем прекрасную вещь — и вдруг сморозят в ней что-нибудь такое дикое, от чего она вдруг потеряет всю прелесть... И это не от невежества или безграмотности, а от небрежности, неряшливости, от поспешности и нежелания лишний раз подумать о написанном, перечитать его... В одном рассказе недавно попались мне такие строки: „Подплывали сумерки... На их фоне молочный цвет вишен спорил с белизною бесчисленных кистей акации...“ А ведь вишни-то никогда не цветут одновременно с белой акацией. Из лености автор не хотел подумать об этой несуразности. И вышло красивое поэтическое вранье». Старый писатель законно упрекал нерадивого собрата: «Это неприличие, неуважение к печатному слову! Вот что значит писать спустя рукава, в дезабилье» [19, с. 159].

Культура собственной, по выражению Макаренко, личности писателя особенно ярко проявлялась в творчестве В.Я. Брюсова. Пораженный его скрупулезной добросовестностью, Андрей Белый даже сокрушался: «Чрезмерная точность его удручала; казалось, что аппаратом и мысль зарезал он в себе» [9, с. 163].