Семь рек Рима

— Имена никакого значения, в общем-то, не имеют, — неожиданно сказал Харон. — Греки, например, считали, что есть много богов, а среди них один главный. По имени Зевс. А мусульмане вот считают, что многобожья нет, а есть просто самый главный бог. И говорят о нем — Аллах. То есть в сухом остатке мы получаем одного основного бога. А какое он при этом будет носить имя — дело тридцать пятое. Богу все равно. Вы речь приготовили?

— Я хочу найти и вернуть свою девушку.

— Знаете, — строго произнес Харон, — если вы не будете очень убедительны, вас просто вышвырнут назад.

— То есть в наказание меня оставят в живых.

— Оставьте эти дешевые шутки, — Харон пошел еще быстрее. — Эак, Минос и Радамант могут с вами сделать такое, что в мире не найдется столько слез, чтобы оплакать ваше положение. Слушайте, как вам следует себя вести…

Мы шли по черным водам Ахерона, как вдруг я почувствовал, что они стали двигаться. Гладь под нашими ногами заволновалась сначала слегка, а потом сильнее. Словно на качелях, нас стало раскачивать понемногу, пока это движение не превратилось в страшный аттракцион. Волны подкидывали нас, идти было практически невозможно — мне казалось, что мы карабкаемся вверх для того, чтобы вернуться, свалиться вниз на то же место. Харон замолчал, и если бы не его рука, я бы просто сошел с ума.

Я представил себе тени, которые невидимый, растворенный в темноте Харон переводит через реку, и мне стало невыносимо жалко всех умерших, потому что окружавшая темнота и вправду гасила, как мне представилось, любые представления о земном мире. О цветах, запахах, наслаждении.

Волна, пришедшая после тихой и длинной паузы, взметнула нас вверх, и мне даже почудилось, что еще немного, и я смогу разглядеть лица, что сияли над нашими головами, так высока она была. Я почему-то подумал о девятом вале, когда волна опала и мы полетели вниз, и летели так долго, что я успел подумать, что подземное царство находится не просто под землей. Оно устремлено к центру Земли. К его черному солнцу.

Движение остановилось, Харон открыл дверь, в которую ворвался яркий свет и ослепил меня. Сделав несколько шагов, я остановился и стоял так, пока не обрел способность видеть. Я был в одиночестве, хотя и не слышал, чтобы мой спутник удалялся. Но это совсем не испугало меня, так неожиданно оказалось то, что окружало меня теперь.

Я оказался в цветущем саду. Черная маленькая хижина с источенной червями дверью осталась за спиной. Она выглядела странно неуместной среди деревьев, лиан, трав и прочих растений, которые в изобилии росли везде, куда только можно было направить взгляд.

Настроение мое изменилось на почти ликующее — загробный мир предстал совсем иным, и я подумал, какое облегчение должны получать тени умерших, попадая на эту поляну после странствия по страшным водам Ахерона.

Мне очень хотелось пройтись, даже пробежаться по траве, пощупать ее, понюхать, но внутреннее чувство удерживало меня. Чувство это говорило, что все, что я вижу, могло лишь внешне напоминать знакомое, земное. Что я должен был быть очень осторожен.

Я пристально вгляделся — нет, в травах и цветах не было ничего необычного, более того, мне пришло в голову, что нелепо пугаться смерти, находясь в моем положении.

Сделав шаг, я убедился в том, что все не так просто. Ромашка, склонившаяся было под моей ногой, вдруг оторвалась от земли и с тонким визгом закачалась на уровне колена. В голову полезли несообразные мысли о минном поле, тем более несообразные, что минные поля обычно преграждают путь куда-то. Но куда? Я не знал, куда мне нужно.

Может быть, Харон остался в хижине? Значит, мне надо было вернуться и спросить у него дорогу. Исчезнуть в такой момент было с его стороны не очень честно.

Стараясь не задеть продолжавшую противно, хотя и тихо, визжать ромашку, я медленно попятился и вот уже упирался спиной в дверь. Она оказалась заперта. Я постучал, потом снова подергал за ручку — все без ответа. Что оставалось делать? Оставалось действовать на манер сталкера из одноименного фильма.

Подобрав камешек, я бросил его и, стараясь ступать осторожно, двинулся в ту сторону, где он упал. Ничего не произошло, кроме того что все цветы, все эти лютики и ландыши, после того как я прошел по ним, на манер первой ромашки так же оторвались от грунта и повисли в воздухе, слегка повизгивая.

Выбрав в качестве ориентира ближайшее дерево, оказавшееся пальмой, и продолжая бросать камешки, я добрался до него и не без опаски дотронулся. Пальма отреагировала. Она также поднялась в воздух, и к тонким противным звукам цветов теперь прибавился ее басовый, низкий.

Я не знаю, сколько на это ушло времени. Двигаясь от дерева к дереву, мне в конце концов удалось создать некое мощное и разнообразное звучание — оркестр наигрывал нечто бравурное, но с грустным оттенком, словно хоронили фельдмаршала и кони медленно шли, помахивая пышными плюмажами.

Сначала я слушал отвлеченно, пока не понял, что могу разобрать слова среди этой странной музыки.

— И, ах, я самый справедливый. И, ах, благочестивый самый.