Семь сказок о сексе и смерти

Освещение меняется с черного на темно-синее. Я вижу, как заря серебрит оливковые деревья. Перед нами расстилается бесконечная мягкая зелень, покрытая свежей утренней росой. Слева — кипарисовая роща, свет все яснее подчеркивает их темные островерхие силуэты. За длинными склонами, покуда хватает глаз, растет зеленая лоза. Колокольчики коз звенят в переменчивых зеленых тенях.

— Здесь живет ваша мать?

Компьютер автомобиля сообщает, что мы приехали туда, где я должна ее оставить. И я действительно не вижу ничего, кроме лозы, олив и бледнеющего неба. Она смотрит на пейзаж и вдруг испускает вой — долгий, неземной крик скорби и тоски.

— Возьмите себя в руки. Мы в нужном месте?

Компьютер автомобиля сообщает мне, что мы в нужном месте. Вот маленькая кипарисовая роща. Я слышу плеск проточной воды и ритмичный шум водопада, срывающегося в заводь. Если истерика не прекратится, я ее ударю. Мои нервы на пределе. Я чувствую кровь ее мужа в своем дыхании, на своем лице.

— Вы же знаете, что да, — шепчет она, — но этого не может быть, не может быть, что я свободна. Я так часто мечтала, как переношусь сюда. Чудом. Но я вас не знаю. Я не знаю, как вас благодарить. Я вас еще увижу?

Я не отвечаю. Мне приказали ничего ей не говорить. У меня нет ответов на ее вопросы. Она гладит меня по руке с пугающей робостью. Ее красота захлестывает меня. Я вглядываюсь в несмелую красоту женщины, чью жизнь не могу вообразить, чье тело дрожит, хрупкое, как пружина. Я принадлежу неестественному миру бетона и тьмы. Мы не сможем признать друг друга.

— Кто вы? — повторяет она. Кого ей благодарить за возвращенную жизнь? Я не могу представить.

Двери машины открываются с раздраженным щелчком.

— Вот, возьмите.

Я бросаю ей на колени каталог. Она будет листать его с ужасом. Она снова нас узнает. Мы там отображены — существа, вызванные из мрака, чтобы повиноваться ему. Там, среди глянцевых страниц повседневного разврата, прямо над распоряжениями мужчины, который для удовольствия снова и снова проживает сцену изнасилования собственной жены, — там рукой ее мужа нацарапано одно имя, наше настоящее имя.

СОФИЯ УОЛТЕРС ШОУ

3 Стрелковое оружие

Забавно, до чего трудно вспомнить хоть что-нибудь о большинстве мужчин, с которыми доводилось спать. Особенно если это была одна ночь. И ты прилично выпила. Или думала о чем-то другом. То есть, конечно, бывает, что они что-нибудь такое вытворят — вылижут тебя с ног до головы, или вымажут тебе соски шоколадом, или самое невероятное — будут с тобой разговаривать и внимательно слушать все, что ты скажешь. А так — не то что забываешь имена и как они выглядели, а словно их вообще не существовало. Ты сотворила их из воздуха, и они растаяли. Воображаемые любовники. Все равно большинство женщин только воображают хороший секс. Неудержимый, в самолете. Приходится. А то вообще нечего будет вспомнить. В школьные годы я мастурбировала, читая “Джен Эйр”, но мне понадобилось двадцать пять лет, чтобы понять, почему мистер Рочестер так сексуален. Ну, ясное дело, он годится ей в отцы, и если она не Красавица, то уж он, несомненно, — Чудовище. Но дело не в том, что у него сапоги и кнут, хоть и это не лишнее. Главное — он разговаривает с ней. По-настоящему разговаривает. И слушает, что она говорит ему в ответ.

Когда-то я жила в Кельне, и у меня был парень по имени Ланге. Он был очень высокий. “Ланге” значит “высокий”. Ну вот он и соответствовал. Я очень ясно помню его машину. “Ситроен-диана”, светло-голубой, весь побитый и заплатанный, дребезжащий и звенящий пустыми бутылками. Ланге заезжал за мной в сумерках, и мы громыхали по мощеным улочкам так, что у нас зубы клацали. На самом деле я не помню, был ли он высоким. Мне кажется, что он был выше меня — из-за имени. В машине мы курили коноплю. Это я помню потому, что было очень трудно ее крошить на тонкую папиросную бумагу, когда машину постоянно подбрасывало. Ланге, видимо, говорил по-немецки, раз он был немец. Я знаю немецкий, так что я, должно быть, тоже говорила с ним по-немецки. Но этого я не помню. А ведь он мне, наверное, нравился, иначе я бы не помнила машину. Я и сейчас отчетливо вижу захватанную приборную панель и его большую руку на передаче. Светлые волоски на этой руке. Потом, если опустить взгляд, натыкаешься на массу каких-то инструментов, кассет, салфеток, окурков, рваные дорожные карты, потрепанные книжки, билеты на метро и открытку из Мюнхена. На ней — отель “Vier Jahreszeiten”[7]: зеленые купола и своды, мягкие ковры и серебряные подносы. В таком отеле Густав фон Ашенбах[8] обедал, должно быть, со своими издателями. Но сам Ланге? Жил ли он в студенческом общежитии? Я думаю, он был студент, поскольку штудировал конспекты лекций, спал допоздна и работал в баре. Но не помню, чтобы он ходил на семинары. Кровать я тоже не помню. Не помню никакого секса. Не помню его лицо и голос. Он был блондин, светлее меня — я однажды расчесывалась его щеткой, которая застряла в бардачке среди разного мусора, и на ней остались его волосы. Длиннее и светлее моих.