Семь столпов мудрости

Талаль видел все, что видели и мы. Он стонал, как раненый зверь, потом поднялся к верхней площадке и просидел некоторое время в седле на своей кобыле, не в силах унять бившую его дрожь, не спуская глаз с турок. Я подъехал к нему, стараясь отвлечь его разговором, но Ауда удержал меня, ухватившись за повод моего верблюда. Талаль очень медленно провел головным платком по лицу, а потом как-то вдруг овладел собою, решительно вдавил стремена в бока кобылы и с места в галоп умчался, низко пригнувшись в седле и слегка покачиваясь, прямо в направлении основной части колонны противника.

Это была долгая скачка вниз по пологому склону и через низину. Мы сидели, словно окаменев, а он мчался вперед, и топот копыт его кобылы отзывался в наших ушах как-то неестественно, потому что мы прекратили огонь, а турки остановились. Обе армии ждали Талаля, а он несся, покачиваясь в седле, через пространство притихшего вечера, а когда расстояние до противника сократилось до нескольких корпусов лошади, он выпрямился в седле и громовым голосом прокричал свой боевой клич: «Талаль! Талаль!» Мгновенно загремели выстрелы турецких винтовок и пулеметов, и он, продолжая вместе со своей кобылой рваться вперед и вперед под градом пуль, наконец упал мертвым на острия турецких пик.

Ауда смотрел на все это холодно, со зловещим выражением лица: «Да простит его Аллах. Мы за него отплатим». С этими словами он тронул повод и медленно двинулся догонять противника. Мы подняли в ружье крестьян, словно опьяненных страхом и кровью, и приказали преследовать отходившую колонну и охватить ее с обоих флангов. В сердце Ауды просыпался старый лев битвы, снова делавший его нашим естественным, непременным предводителем. Искусным маневром он завел турок на плохо проходимый участок местности и разделил их походный порядок на три части.

Третья часть, самая малочисленная, почти целиком состояла из немецких и австрийских пулеметчиков, группировавшихся вокруг трех автомобилей, и группы верховых офицеров или кавалеристов. Сражались они великолепно и отбрасывали нас снова и снова, несмотря на всю нашу отвагу и злость. Арабы дрались как дьяволы: пот разъедал им глаза, пыль забивала глотки, а пламя жестокости и мести, пылавшее в их сердцах, так их сотрясало, что они едва могли стрелять. Я впервые за всю войну приказал не брать пленных.

Наконец мы разбили этот стойкий отряд и оставили его за своей спиной, преследуя более быструю, вторую часть колонны турок. Эти были в панике. К заходу солнца мы расколотили всех, кроме отдельных крошечных групп, пытавшихся сохранить хоть что-то из потерянного. По мере нашего продвижения к нам примыкали группы крестьян. Поначалу у них было одно ружье на пятерых или шестерых, затем кто-то захватывал штык, другой саблю, третий револьвер. А часом позднее те, кто шел все время пешком, вдруг оказались верхом на ослах. В конце концов у каждого появилась винтовка и захваченная у противника лошадь. К ночи все лошади были тяжело загружены трофеями, а плодородная равнина усеяна трупами людей и животных. Обезумев после Тафаса, мы убивали и убивали, даже стреляли в головы лежавших на земле и пристреливали животных противника, словно их смерть и бессмысленное кровопролитие могли облегчить нашу муку.

Но одна группа арабов, не слышавшая наших новостей, взяла в плен последние две сотни солдат центральной части турецкой колонны. Их передышка была короткой. Я пошел к нашим, чтобы объяснить, что оставлять в живых этих последних турок было нежелательно, потому что они были свидетелями той цены, которую турки заплатили за Талаля. Вдруг какой-то солдат, лежавший на земле, что-то резко крикнул, и арабы с бледными лицами подвели меня к нему. Это был один из наших бойцов, и у него было раздроблено бедро. Он рассказал о том, что с ним произошло. Кровь текла на уже покрасневшую землю, унося из него последние силы жизни, но, несмотря на это, турки его не пощадили. В безумии сегодняшнего сражения его продолжали колоть штыками, вдавливая плечо и другую ногу в землю, к которой в конце концов его пригвоздили, как насекомое в коллекционной коробке.

Он был в полном сознании. Когда мы спросили: «Хасан, кто это сделал?» – он перевел глаза на теснившихся друг к другу притихших и подавленных пленных. Те не проронили ни слова. Мы открыли огонь. Наконец груда тел перестала шевелиться. Умер и Хасан. Мы снова оседлали своих верблюдов и во мраке, ставшем ледяным после захода солнца, медленно поехали домой: домом сейчас был мой ковер в трех или четырех часах езды отсюда, в Шейх-Сааде.

Как ни давили на мое сознание все эти ужасные раны, страдания и всеобщая усталость, мне не давали покоя мысли о Талале, блистательном вожде, великолепном наезднике, верном и сильном товарище в долгой дороге. Я велел привести мне другого верблюда и с одним из телохранителей отправился в ночь, чтобы присоединиться к нашим людям, преследовавшим самую большую колонну, отходившую из Дераа.