Семь столпов мудрости

Мы прошли мимо белого здания каменного шлюза, которое еще строилось, и двинулись в тягостный путь по рынку к Консульству. В воздухе, от людей к финикам и от фиников к мясу, эскадрильи мух, как частички пыли, плясали вокруг стрел солнечного света, вонзавшихся в самые темные углы лавок сквозь прорехи среди дерева и мешковины, нависающих над головой. Атмосфера была, как в бане. От четырехдневного соприкосновения с отсыревшим красным кожаным креслом на палубе «Ламы» белая рубашка и брюки Сторрса приняли такой же яркий цвет, а сейчас пот, бегущий по его одежде, светился, будто лак, покрывающий краску. Я был так заворожен этим зрелищем, что не замечал, как моя тиковая форма цвета хаки становилась темно-коричневой там, где прилипала к телу. Он задавался вопросом, смогу ли я в продолжение пути до Консульства достаточно взмокнуть, чтобы приобрести приличный, единый, гармоничный цвет; а я спрашивал себя, станет ли все, на что он сядет, таким же алым, как он сам.

Мы добрались до Консульства слишком скоро, чтобы питать надежды; и там, в затененной комнате с открытой решеткой за спиной, сидел Вильсон, готовый встречать морской бриз, что запаздывал в последние дни. Он принял нас натянуто, будучи из тех честных, добропорядочных англичан, к которым принадлежал бы и Сторрс, если бы не его артистическое чувство; когда мы с ним были в Каире, у нас произошел короткий спор о том, считать ли недостойным англичан ношение местной одежды. Я считал это попросту неудобным. Для него это было неприлично. Вильсон, однако, невзирая на личные чувства, был полностью за наше дело. Он сделал все приготовления к предстоящей встрече с Абдуллой и был готов предложить всемерную поддержку. Кроме того, мы были его гостями; а великолепное гостеприимство Востока было близко его духу.

Абдулла, на белой кобыле, спокойно прибыл к нам, в окружении свиты пышно вооруженных пеших рабов; город молчаливо и уважительно приветствовал его. Он был счастлив и переполнен радостью от своей победы в Таифе. Я видел его в первый раз, тогда как Сторрс был его старым другом и в наилучших с ним отношениях; но через некоторое время, слушая их разговор, я начал понимать, что ему свойственна постоянная веселость. Его глаза то и дело подмигивали, и, хотя ему было всего тридцать пять, он начинал полнеть. Может быть, оттого, что слишком много смеялся. Жизнь казалась для Абдуллы очень веселой. Он был маленьким, сильным, светлокожим, с тщательно подстриженной коричневой бородой, скрывающей его круглое гладкое лицо и короткие губы. Манеры его были открытыми, или изображали открытость, и при знакомстве он был очарователен. Он не держался церемоний и запросто шутил со всеми посетителями; но, когда мы переходили к серьезному разговору, пелена юмора, казалось, сползала прочь. Тогда он тщательно подбирал выражения и был искусным спорщиком. Конечно, ведь спорил он со Сторрсом, который предъявлял высокие требования к своему оппоненту.

Арабы считали Абдуллу дальновидным государственным мужем и проницательным политиком. Проницательным он определенно был, но недостаточно, чтобы всегда убеждать нас в своей искренности. Слишком явными были его амбиции. Говорили, что он — мозг своего отца и всего арабского восстания; но, по-моему, он был слишком прост для этого. Его стремлением, конечно, было завоевание независимости арабов и построение арабских народов, но он собирался сохранять управление новыми арабскими государствами за своей семьей. Поэтому он наблюдал за нами и играл через наше посредство на британскую галерочную публику.

С нашей стороны я играл на эффект, наблюдая за ним и критикуя его. Восстание шерифа в последние месяцы шло неудовлетворительно (стояло на месте, что для иррегулярной войны означает предтечу бедствия): и я подозревал, что этому восстанию не хватает руководства: не разума, не рассудительности, не политической мудрости, но пламени энтузиазма, способного зажечь пустыню огнем. Главной целью моего визита было найти еще неизвестного вдохновителя всего дела и оценить, насколько тот способен привести восстание к той цели, что я задумал для него. В продолжение нашей беседы я все больше и больше убеждался, что Абдулла был слишком уравновешен, слишком хладнокровен, слишком насмешлив для пророка, в особенности вооруженного пророка, которые, если верить истории, и побеждают в революциях. Его ценность могла обнаружиться, возможно, в мирное время, после победы. В физической схватке, когда требуется единство точки зрения и магнетизм, преданность и самопожертвование, Абдулла был бы орудием слишком сложным для простой цели, хотя им невозможно было пренебрегать даже сейчас.