Семь столпов мудрости

Дорога вела нас через центральную деревню и ее рыночную улицу. В лавках было мало товаров, и все это место было в запустении. В прошлом поколении Васта была многолюдной (говорят, там была тысяча домов), но однажды накатила огромная стена воды с вади Сафра, насыпи вокруг многих пальмовых садов были разрушены, и пальмы снесло. Некоторые островки, на которых веками стояли дома, были затоплены, и глиняные дома снова смешались с глиной, погребая под собой несчастных рабов. Людей можно было бы заменить новыми, и деревья тоже, если бы осталась почва; но сады были возведены на земле, упорно отвоеванной у паводков годами труда, и эта волна — в восемь футов, несущаяся три дня — урезала участки на своем пути до их исконных каменных берегов.

Чуть выше Васты мы вошли в Харму, крошечное поселение с роскошными пальмовыми рощами, где протекал северный приток. За пределами Хармы долина несколько расширялась до площади примерно в четыреста ярдов, в русле из мелкой гальки и песка, очень гладко прибитого зимними дождями. Ее ограждали голые красные и черные скалы, вершины и гребни которых были острыми, как лезвие ножа, и отражали солнце, как металл. Свежесть деревьев и травы рядом с ними казалась роскошью. Теперь мы видели отряды солдат Фейсала и пасущиеся стада их верховых верблюдов. Пока мы не достигли Хамры, в каждом уголке скал и под каждой группой деревьев были бивуаки. Оттуда кричали бодрые приветствия Тафасу, который, возвращаясь к жизни, махал им в ответ и звал их, спеша довести до конца свои обязательства по отношению ко мне.

Хамра открылась нам слева. Это была деревня около сотни домов, зарытых среди садов в земляные насыпи около двадцати футов высотой. Мы перешли вброд речку и двинулись вверх по тропинке между деревьев, окруженной стеной, к вершине одной из этих насыпей, где поставили верблюдов на колени у ворот длинного низкого дома. Тафас что-то сказал рабу, который стоял там, держа меч с серебряной рукоятью. Тот ввел меня во внутренний двор, на дальней стороне которого, обрамленная колоннами черного дверного проема, стояла белая фигура, напряженно ожидая меня. Я почувствовал с первого взгляда, что это тот человек, искать которого я пришел в Аравию — вождь, который поведет Арабское восстание к его славе. Фейсал выглядел очень высоким, стройный, как колонна, в длинных белых шелковых одеждах и коричневом головном платке, закрепленном блестящим шнуром, алым с золотом. Его веки были опущены; черная борода и бесцветное лицо походили на маску при странной, застывшей настороженности его фигуры. Его руки были скрещены спереди на кинжале.

Я приветствовал его. Он пропустил меня в комнату и сел на ковер у двери. Когда мои глаза привыкли к тени, я увидел, что комната была наполнена молчаливыми фигурами, которые пристально смотрели на меня или на Фейсала. Его взгляд был сосредоточен на его руках и кинжале, который он медленно вертел в пальцах. Наконец он мягко осведомился, как я нашел путешествие. Я заговорил о жаре, и он спросил, какое расстояние отсюда до Рабега, заметив, что я доехал быстро для этого времени.

«И как вам нравится здесь, в вади Сафра?»

«Здесь хорошо; но далеко от Дамаска».

Мои слова упали в середину, как меч. Все вздрогнули. Затем каждый замер там, где сидел, на минуту затаив дыхание. Одни, возможно, мечтали о далекой победе; мысли других, может быть, отражали их недавнее поражение. Фейсал наконец поднял глаза, улыбнулся мне и сказал: «Хвала Богу, и турки к нам ближе». Мы все улыбнулись вместе с ним; и я поднялся и попросил разрешения ненадолго выйти.

Глава XIII

Под высоким сводами пальм с ребристыми ветвями, на мягком лугу, я нашел аккуратный лагерь солдат египетской армии с Нафи-беем, их майором из Египта, посланным недавно из Судана сэром Реджинальдом Уингейтом на помощь арабскому восстанию. Этот лагерь состоял из горной батареи и нескольких пулеметов, и солдаты выглядели лучше, чем чувствовали себя. Сам Нахи был дружелюбным, добрым, гостеприимным по отношению ко мне, несмотря на слабое здоровье и возмущение тем, что его послали так далеко в пустыню служить на ненужной и тяжкой войне.

Египтяне, домоседы и любители удобств, всегда находили перемены несчастьем. Сейчас они переносили трудности из чистой филантропии, что было им еще тяжелее. Они сражались с турками, к которым были душевно расположены, на стороне арабов, чуждого им народа, говорящего на родственном языке, но от этого еще более непохожего на них по характеру и грубого в быту. Арабы казались скорее враждебными к материальным благам цивилизации, чем ценили их. Они встречали непристойными плевками благие намерения хоть как-то приукрасить их наготу.