Семь тысяч с хвостиком

Романцев не сомневался, что Федька выложит все, что знает и даже больше, если на то будет необходимость. Однако роспрос у пытки не заменял саму пытку, а лишь предшествовал ей. И если уж заведен был таков порядок, которого придерживались все обыщики, то от пытки Федьку не спасет даже чистосердечное признание или то признание, которое требовалось Романцеву – ведь токмо пытка служит высшим мерилом искренности человека. Даже если человек раскаивался, винился, то его обычно все равно пытали. С одного, а чаще с трех раз ему предстояло подтвердить повинную из подлинной правды. Таков был порядок и не Романцеву его было менять.

- Итак, Федька, стало быть тебе не ведомо про смуту, что затеял боярский сын Акиня Шеин?! – строго и очень зловеще спросил мужика Тимофей Романцев.

- Господи! Не ведомо, отец родной! Не ведомо! Вот те крест! – Федька хотел себя осенить крестом, но вспомнил, что его руки были в петле.

- Говори покуда не приступили к пыткам! На дыбе все говорят правду! Токмо уж потом бывает поздно!

- Батюшка! Помилуй мя бог! Все сказываю, как на духу! Не ведом мне Акиня Шейн! Слыхом о нем не слыхивал!

- Брешешь, собака! Сказывал Ванька Лыков, что бывали у тебя людишки его, Шейновы! Давеча даже выносили из твоей лавки кули полные. Сказывай! - для острастки вскрикнул Тимофей. – Смотри, Фрол уже разжег жаровню!

- Батюшка! Все скажу! Были у меня людишки, были! Запамятовал я! Да и не знал, что они от разбойника Шейна! Точно так, покупали кули с мукой, много взяли! Но откель мне было знать, что брали для вора энтого Шейна?! – взмолился Федька и по его груди холодеющей от приближающегося ужаса, еще быстрее и полноводнее потекли струйки пота.

- Так сказывай! Все без утайки. Кто приходил, что гутарили, чем платили, сколько всего взяли… - Романцев посмотрел на подьячего-писаря, который ждал команды заносить сказанное на бумагу и махнул ему головой, приказывая начинать писать.

- Все, все скажу, батюшка! Все, как было! – затараторил Федька.

- Ну! – опять прикрикнул на него обыщик.

- Значит, осемнадцать дней назад в лавку явились трое человек. Я их видал во первые. Много ко мне приходит, но я всех могу упомнить. Энтих я до того не видал. Взяли они дюжину кулей муки ржаной и поклали на телегу, что оставили у лавки. Платили значит они сребром, монетами польскими ортами, да еще грошами – шостаками и трояками, да немного медными солидами. Я спросил откель у них польские орты. А они мне сказывали, что не мое, мол, это дело. Платят сребром и должон быть рад тому, - Федька Косой замолчал и испуганно стал вглядываться в лицо московского государева обыщика.

- Что замолчал?! – прикрикнул на него Романцев.

- Так ведь, батюшка, не гневайся, все рассказал! Вот те крест… - Федька опять сделал попытку осенить себя крестом, но вновь вспомнил, что руки его стянуты за спиной в петле, в страхе и какой-то горячности он не чувствовал их.

- Ладно, Федька…, а тепереча послушаем тебя на дыбе… Фрол! – крикнул Романцев тульскому душегубу. – Готов послужить государеву делу?

- Готов, господин обыщик! – зловеще отозвался тот.

- Так приступай! – кивнул Романцев.

Перед расспросом приведенного в застенок Федьку Косого, как и прочих проходящих по делу раздели и осмотрели, как требовалось перед расспросом на дыбе. Таков был порядок во всех сысках. В этом деле Румянцев не отходил от заведенного порядка ведения расспросов, только один свидетель в этот раз давал показания в застенке, еще нераздеванный. Это был польский пленный Анджей Шишкевич и то только оттого, что был весь изранен. Романцев избавил его не из жалости, а по опаске, что тот издохнет на дыбе. Потом, пусть малеха оклемается – решил московский обыщик. Расспрос он провел скоро и без результата, так как поляк отказался отвечать на вопросы, молчал и геройски улыбался, готовый помереть, но не покориться подлым мосоковитам.