Семь верст до небес

Все-то хорошо получилось. Но едва мой богатырь выпал из машины — и ни гордости, ни упоения победой. Только что за грудки не взял: «Иваныч! Давай, щас же давай! До утра терпелка лопнет!» А общество, собравшееся к тому моменту, стоит себе похохатывает: «Да за такое дело, пони-эшь, мы б этот репейник зубами повыдергали!»

Что мне оставалось? Надо было отдавать обещанное.

Принял Витя из моих рук должок, посмотрел как на злейшего своего противника, крутанул винтом. И сразился. В результате «спадоша на землю мертви и ту конец прияши оба».

Вот так… А ночью мне приснился сон. Приснилось мне, я маленький. Лет семи так: с белым чубчиком, с упругими такими щеками… Просыпаюсь я будто однажды и узнаю, что нашего отца сняли… Было такое и в самом деле, его, машиниста, снимали на три месяца в деповскую яму, то есть на ремонт, слесарем… А он, человек гордый, взял и сам уволился. Но этого я еще будто не знаю… И во сне ведь что-то всегда не так… «Сняли» во сне — это почти что все, конец… Я даже объяснить не могу. Вижу: его нет. И говорят: никогда больше не будет. Он в яме. А где эта яма? Никто не знает. Плачу навзрыд. А мне говорят: только ты, Алеша, и можешь его спасти… Иди-ка ты, говорят, по начальству… И вот я утираю маминым подолом слезы. И иду по начальству. В темных и длинных коридорах много народу, день зарплаты, кажется. Все веселые, никому нет до меня дела. И никто не может сказать, где оно сидит. Одни говорят: там. Другие говорят: тут. А дверей много. На них и написано что-то, а я еще как следует не умею читать.

Наконец меня кто-то провожает и уверенной рукой подталкивает в открытую дверь. Начальник, оказывается, добрый. У него толстые щеки и маленькие веселые глаза. Он гладит меня по голове, плачет вместе со мной и говорит: «Нет, я не знаю, где твой папа…» И тогда я начинаю думать, что он вовсе не начальник, а если и начальник, то самый маленький… Он раскатисто смеется, щеки его трясутся, он придерживает их аккуратно руками: «Твоя правда, Алеша…» И добавляет неожиданно: «А иди ты к Богу!!!» — «А как туда пройти?» — «Вот этого, понимаешь ли, я еще не знаю… Но — иди, это, кажется, в небе, на небесах… Иди».

Я иду. Иду и представляю, что мне баушка рассказывала. Она мне часто и про все рассказывала… А вот как туда добраться — ни разу… И тут я вспоминаю, как папа, на баушкины рассказы ругаясь, говорил: «Брехня все это! Семь верст до небес, и все лесом…» Лесом? Где же этот лес? Надо просто найти этот лес, и тогда…

Как я добрался до леса, я не помнюо. Это мне не приснилось. Но вот я уже иду по лесной тропинке. В лесу сыро, зябко, деревья сплелись поверху ветвями. А тропинка все круче и круче. Все чаще приходится ползти вверх, подтягиваться на руках. Выбрался я на маленькую поляну: солнце, травка, ягоды полным-полно, а странно — птиц совсем не слышно, будто вымерли все. Оглянулся, наш городок Барденевск далеко-далеко внизу, в каком-то тумане… Но все еще не семь верст: вот и депо отсюда видать, где маленький начальник сидит, рядом паровозы ходят, вон и наш дом, с зеленой крышей и с антенной… Хотя антенну уже не видно.

Лег я в траву. Трава высокая. Старая сплелась с молодой… И молодой еще непонятно, что старая давно умерла и просто висит на ней мертвым грузом. Я долго смотрю на длинные ее стебли… Баушка говорила, что эта трава живет тысячу лет. Тысяча — это как до неба? Я знаю теперь, что до неба — это долго. И тысяча — тоже долго. «А как же она живет тысячу лет, если она зимой умирает?» — спрашивал я баушку. Баушка смеялась впавшим ртом, долго кашляла и объясняла: «Траве, ей все одно, какая травинка раньше живет, а какая позже… И травинкам одинаково. Тянутся они так, тянутся из-под земли, друг за другом, и опять друг за дружкой в землю отправляются… Ты вот можешь их отличить, можешь каждую запомнить? И я не могу… И никто… Одно слово, трава… Бог знает, чем она отличается и зачем отличается… Сплюнь! Ты куда, анчихрист, ее в рот потащил?.. Ах ты, анчутка окаянная…»

Тропинка пошла опять в гору, местами я уже начал срываться и скатываться вниз, разбивая нос и колени. Руки у меня все поцарапаны, но я не плачу. Чего плакать, кто услышит?

Только я подумал, вышел из-за кустов старичок с внимательными острыми глазами. Сам невысокий, плотный, в темно-синем костюме, с орденской планкой — идет вразвалку, усмехается, седая борода. Только подходить он стал, я и понял, что никакой он не старичок. Борода-то старая, свалявшаяся, а глаза молодые, то уставится мрачно в землю, то как расхохочется, но без звука…

— А как туда пройти? — спросил я его робко.

— Туда?! — удивился ненастоящий старичок. — Ты что, с ума, мальчик, сошел? Это еще топать и топать… Вернись от греха. Слышишь?