Семь верст до небес

— Как… Мы влево — он вправо… Мы вправо — он влево… Мы за им — он на второй етаж… Побежал, побежал, анчихрист… А борода-а… Борода у него до земи болтается: сел в лихт — и поминай как звали… Так-то… — и скосил на меня залепленный морщинами глаз.

Тарлыков качается из стороны в сторону, и тут только я замечаю: смеется гад, заходится аж, издавая нутром трубные какие-то звуки. Ну чего смешного? Чего?

Все это, конечно, ерунда. Но осадок неприятный в душе остается-таки… И смеяться мне почему-то не хочется.

Да и ему, если задуматься, с чего ему смеяться? Диссертацию писал — провалилась; женат был — жена ушла; квартиру в городе имел — бросил; директором был — разжаловали; мотоцикл давали — утопил; лошадь выделяли — отняли… Что же, что за душой-то у тебя? Уменье, выпить хоть ведро да поболтать за жисть? Картины? Да уж… Не картины, а поминки по самому себе…

И мне становится даже несколько жаль Алексея. Неприкаянный он и несуразный: а все от него чего-то ждут, ждут… Кто чего: кто неприятностей, кто гениальностей… Откуда? С чего бы это? Ему бы с самим собой справиться да разобраться…

Боже, как же можно в таком неуюте и такой нечистоте, жить? Как в не убираемой годами квартире…

Мы едем. Точнее: мы движемся. Проходит, не менее двадцати минут. Высоко в сухом небе поет неведомая мне птица, Тарлыков долго смотрит прямо над собой, верно, пытаясь сыскать ее вверху. Ананий, кажется, дремлет — с прямой спиной и с коричневато-набрякшей шеей… Но — нет.

— Иваныч, — окликает он Тарлыкова осипшим голосом. — Ты мине прошлый раз про мысли мои спрашивал… Как я про что думаю…

— Ну? — не сразу отзывается Тарлыков, не опуская глаз. — И что?

— А про мудреца ты мне сказывал, — напоминает Ананий. — Был такой, всамделе был?

— Который не знал, во что после смерти превратится?

— Ага…

— Был! — оглядывается весело Алексей. — Всамделе… А тебе зачем?

— Вот и я думаю… — начал было Ананий и надолго замолчал, уставясь опять в Федулкин тощенький круп. Молчал и Алексей, посматривая в звенящее небо: как ему, однако, терпения хватает — и с такими общаться?

— Думать, Лукьяныч, не возбраняется… Думай, Ананий! Мечтай больше. И тем утешишься.

— Мечтать? — не поверил Ананий. — Так как мечтать… Не знаешь ведь, как и чего будет…

— Для утешения и мечтай…

— Для утешения, — трудно размышляет он. — Зверь даже или птица вон, и та для утешения, за просто так — голоса не кажет… Все — для пользы какой-то…

— Так ты чего себя по зверью-то меришь? — улыбнулся Тарлыков. — Ты же че-ло-век! Властелин, значит, и покоритель просторов…

— А ну как… После того-этого… В зверя обратишься?

— Ну — и какие проблемы?

— Какие… А вот какие… — раздумывает Ананий Лукьянович вслух, тревожа Федулку жичиной. — И в кошку бы и в мышку я согласный… И в птицу: в ворону или там в голубя — все неплохо… И в собаку… В собаку — даже хорошо…

— Так что ж плохо?

— А ну как… в лошадь?

— А что? — вновь не выдерживаю я. — Лошадь — животное чистое. Не в пример свинье или той же вороне…

— Так-то оно так… — отвечает Ананий уклончиво, всматриваясь опять и всматриваясь зорко в зад своего уезженного мерина. — Согласный бы я и в лошадь. Только вот ср… я на ходу не умею…

Алексей не смеется в этот раз. Алексей усмехается. А в самом деле, шутит Ананий или всерьез? А если всерьез, то не слишком ли серьезно?

— Тэпэру-у! — понятно для лошади говорит Ананий и сползает с передка. — Перепахано… Слазь.

Мы соскакиваем: дороги действительно нет. Все была-была. И кончилась.

— А дальше? — смотрит Тарлыков в сторону поселка, приставив козырьком ладонь.

— Конца вроде не видать… — с сомнением вглядывается туда же Ананий Лукьянович.

— Да поезжай!

— Прямо штоль?

— Прямо и поезжай…

— А ну как заругают? Не зазря ж машины портили…

— А ну как не заругают! — вскрикивает бешено Тарлыков и нетерпеливо хватается за узду. — Сам говоришь, что на ходу не умеешь!..

Километра через полтора, метров за двести до поселка, пахота кончается. В воздухе уже прохладно, часа четыре, пожалуй, упарившийся, покрытый темным и грязным потом Федулка тащится еле-еле. В поселок мы входим пешком…

Итак, положение, в котором оказывается Алексей уже на сегодняшний день, можно назвать не иначе, как persona non grata… В отделе культуры поделились: слухи «о поведении этого разгильдяя» дошли уже и до больших людей области… В райпо отказываются принимать из его рук счета… В райисполкоме похохатывают при одном его имени… В роно с ним принципиально не здороваются… Ну, тут понятно, тут Павел Сергеевич не дремал, а по другим ведомствам: неужели тоже его работа?

— Одиозная фигура, — поднимает со значением свой тонкий белый палец Авдеев. И молчит. Потому что уже все сказал…

Ах, Авдеев, Авдеев… Предчувствую я, сколь грандиозную ты сможешь роль сыграть в этом затянувшемся водевиле… Догадываюсь я… Увы, только догадываюсь: далеко не одного меня снабжаешь ты своей точнейшей, бесценнейшей информацией!