Семь жизней

С каждым шагом он всё больше погружался в клокотание моря, его запах, его рассеянную в воздухе влагу и власть.

Выйдя из лесной посадки на открытое пространство, он обнаружил на берегу закрытое кафе, а рядом симпатичный, словно бы рыбацкий, крашенный белой краской дом.

Смешно было бы найти дикий берег прямо под самым городом, и он не огорчился, а, скорей, обрадовался пустующему кафе и белому домику: так даже лучше.

Город за спиной лежал будто покинутый: ни огонька, ни дымка, ни движения. Только приморская зима, и чайки, давно отвыкшие от людей – а что люди? – люди узнали о том, что с моря приближается нечто ужасное, несущее всем погибель, и поспешили уехать, уплыть, оставить свои жилища.

…и только вот его позабыли и не заметили.

Его и её.

Она лежала там, в пустой гостинице, горячая и ароматная, со своим прекрасным лицом, и он с жалостливой, отдающей прямо в сердце болью вспомнил маленькие, красиво и точно прорисованные, а сейчас потерявшие цвет губы, и маленькие зубки, всегда очень белые, и маленький язык во рту – этот язык, который… впрочем, ладно, ладно – и так понятно, как невыносимо он любил, любил, любил всё это.

* * *

Он ходил вдоль берега, словно искал что-то и никак не хотел найти.

Море было восхитительным – с трудом он спустился по камням и погладил воду. Вода показалась ласковой, но своенравной.

Вблизи, стоящие в клокочущей, вскипающей воде, две скалы выглядели ещё более таинственно.

Всякую секунду казалось, что вот-вот из-за ближайшей скалы появится лодка с не чаявшими добраться до суши путниками, и вид их будет необычен, а язык невнятен. Или дозорный корабль с недобрыми людьми, которые, увидев досужего гуляку на берегу, тут же выстрелят в него из мушкета. Или вынесет волной мёртвое тело – то ли большой рыбы, то ли человека… или большой рыбы, съевшей человека… или человека, уже накормившего собою малых рыб и оттого потерявшего лицо – ну, хотя бы часть лица.

Он заметил тропку, ведущую на скалистую возвышенность, откуда, кажется, имелся удивительный вид.

Он пошёл по тропке, изредка с лёгкой опаской вглядываясь в море, клокочущее внизу.

«Будучи пьяным, тут несложно сорваться и убиться насмерть», – подумал он с непонятным ему самому удовольствием.

Чувство, возникшее в нём, было странным: поднимаясь по тропке, чтоб в одиночестве поздороваться с утренним морем, – он шёл будто бы на суд, где его могли осудить на смерть, а могли одарить необычайно и щедро.

Наконец он поднялся и смог как следует рассмотреть скалу – ту, что стояла посреди воды. В скале, в самом центре её был сквозной проход, расщелина – из этой расщелины ежеминутно вырывалась возмущённая вода… после недолгого затишья начиналось бешеное бурление, и, нагнанная новой волною, снова катилась шипящая пена.

Он смотрел на это долго – быть может, полчаса, а может быть, и дольше.

На воду нельзя было насмотреться.

Эта вода являла собой бездну. В эту воду ушли тысячи и тысячи героев. В этой воде сгорели боги со всеми их чудесами и колесницами. В этой воде растворились нации и народы. И лишь она одна осталась неизменной, и гнала сама себя в эту расщелину с одной стороны, чтоб в пенной, животной, белоснежной ярости выкатиться с другой.

И так тысячи лет.

Хотелось приобщиться к этой неизменности или хотя бы попытаться почувствовать её ток.

Вышедшее солнце было сладким и медленным – от него шло тепло, как от лимонного пирога, только что вынутого из печи.

Он снял куртку и затем свитер.

Подумал – и стянул майку.

Нет, ему было не холодно. Он разогрелся, пока спускался через лес к морю и вновь забирался по тропке сюда. К тому же – солнце…

Бросил одежду и улёгся на неё, трогая руками камни.

Закрыл глаза.

Клокочущая вода внизу, медленное солнце сверху, он посередине, со своей душою и своей кровью.

Он старался не думать, и у него получалось.

Кажется, тут, в этой бескрайней благости, не хватало только его, чтоб всему миру обрести единый ритм.

Без него светило поднималось непонятно зачем, чайки кричали неясно про что, море бесилось само по себе, скалы дичали.

И лишь он – принёсший сюда 36,6 градусов своего тепла, своё глупое, незагорелое человеческое тело, – именно он заставил всё вокруг стать единым и нерасторжимым.

Так ему казалось, пока он лежал с закрытыми глазами и пытался, не поднимая век, понять, где сейчас находится солнце – там ли, где он оставил его, закрывая глаза, или уже совсем в другом месте.

Случившееся далее было почти необъяснимым. До моря, шумевшего где-то внизу, было не меньше десяти метров – он так и не понял, как оно могло исхитриться и достать разнежившегося, полураздетого человека – его.

Но всё случилось, как случилось: в одно мгновение на него, словно бы в шутку, обрушилось литров тридцать воды: волна вытянула невозможно в эту погоду длинный язык и лизнула.

Он вскочил, ошарашенный – не успев толком испугаться – и тут же захохотал над собой.

Это воистину было смешно: разлёгся, размечта-а-ался, залип… Дурак! Самоуверенный дурачина!