Семь жизней

Или, может, такое впечатление сложилось из-за того, что я видел его всегда ночами, в свете фонарей? А тут – солнце, июнь, кровь на зубах.

Девать его мне было совершенно некуда, отпускать не хотелось – в этот важный день он являлся моим единственным капиталом.

Я открыл багажник.

– Прекрати, слушай, – сказал он шёпотом, хотя мог бы и закричать – неподалёку, возле дороги, паслись гайцы.

– Быстро, сука, – велел я, и он торопливо забрался внутрь; закрывая багажник, я успел заметить его подобострастный взгляд.

Всё это было так не похоже на Фёдора – неглупого и вполне самодостаточного парня.

«Может, это вообще не он?» – растерянно подумал я.

«А кто?»

Размышлять было некогда, и я, радостно подмигнув гайцам, помчался в роддом.

Тело в багажнике тяготило меня, как нечистая совесть.

Я гнал от себя все эти мысли, ускоряясь после каждого светофора.

На подъезде к роддому налетел на двух «лежачих полицейских» подряд – что ж, Фёдор, я тебя понимаю.

«Интересно, поступает ли туда свежий воздух?..» – подумал мельком.

Всё-таки, несмотря на горечь обиды, я торопился доехать, чтобы поскорее взглянуть на своего пленника; однако жена, любовь моя, уже ждала меня на выходе из родильного дома, с кульком в руках.

Круто припарковавшись, я хотел опередить её, выбежать навстречу, но ей, конечно же, не терпелось похвастаться, и она, прямо в тапочках, пошла к машине.

Заглушив мотор, я начал было вылезать – одна нога, одна рука, одна счастливая голова уже оказались снаружи – но жена, ей оставалось десяток шагов, ласково кивнула мне:

– Сиди там, мы в салон, а то вдруг малыша продует.

В то мгновение, когда она открывала дверь, в багажнике раздалось гулкое: «Эй!» – как будто Фёдор заблудился в подземелье и звал на помощь.

Я даже не успел обрадоваться тому, что он живой, – куда огорчительней теперь было напугать жену всем происходящим.

У меня к тому же имелась судимость, это другая история, расскажу потом, – судимость была непогашенной, она тлела, её, образно говоря, можно было раздуть, оставив пацана в кульке сиротой на несколько лет: при дурном раскладе оставалось только мечтать вернуться домой к его первому классу.

Жена чуть-чуть развернула кулёк.

У меня до сих пор не было возможности научиться реагировать на подобные вещи: я стремительно оставил только цензурные варианты, но и они показались теперь не совсем подходящими.

Я не мог сказать: какой он милый! – это слово я не использовал в обыденной речи, я же мужчина.

Я не мог сказать: спасибо тебе, любимая! – по той же самой причине, в конце концов, она же меня не благодарит.

Я не мог сказать: похож на меня, или: похож на тебя, или: похож на кого-то, кого я не помню, но вроде бы видел на твоей выпускной фотографии, потому что он был похож только на себя, этот пескарь, этот космонавт.

Слипшаяся прядь на хмуром лобике, маленькие губки, в невозможно маленьком рту елозит маленький язычок, глазки зажмурены.

– Ну и ну, – сказал я.

– Что? – тут же переспросила моя любовь чуть напуганно и, как я сразу же уловил, несколько обиженно.

– Эй, – сказал Фёдор в багажнике.

Мы все высказались практически одновременно.

Я надрывно закашлял, включил зажигание, завёл машину и тут же нажал на педаль газа: «шестёрка» взревела, ребёнок открыл глаза – глаза оказались осмысленные и голубые.

– Зачем? – спросила меня жена.

– Холодно, видишь, я простыл! – сказал я громко, почти проорал, и на полную врубил печку, которая, как водится в немолодых российских машинах, сначала обдаёт пылью, следом бензиновыми парами и вкусом кислого железа, а потом уже порывистым холодным воздухом – он нагревается гораздо позже, требуя для этого долгой езды, веры, стоицизма.

Младенец зажмурился на диком ветру.

– Пойдём-ка лучше на улицу, – предложила жена.

– Да, пойдём, – охотно согласился я.

Когда я уже выбрался наружу, а жена ещё нет, Фёдор снова кого-то позвал. Голос Фёдора был жалок.

Желая его заглушить, я в бешенстве ударил своей дверью: грохнуло так, что взлетели голуби с земли.

Обежав машину, я кинулся к жене словно бы на помощь – она всё никак не могла выйти, – всё это время я слышал настойчивые вскрики и всхлипы Фёдора.

Пришло время, догадался я, обрадоваться рождению ребёнка.

– Что за младе-е-енец, – протянул я; настолько протянул, что жена, видимо, подумала: я запел. – Чудесный! – резко оборвал я едва начавшуюся песню. – Он чудесный! На меня похож! На тебя похож! Похож на дедушку! И на бабушку! – громко, с явным остервенением перечислял я, и Фёдор тоже вскрикивал – постоянно, навязчиво, неумолчно, а родственники у нас уже заканчивались, оставались либо покойные, неизвестные моей жене, либо мой брат, который в данном случае не совсем подходил.

– Как мы его назовём? – спросил я, наконец, словно мы с женою только что нашли этот кулёк, и я не знал имя ожидаемого ребёнка вот уже как девять месяцев.

На счастье, последнего вопроса она не услышала и, прикрыв дверь, с тихой улыбкой обернулась ко мне.

Чтоб окончательно доказать свой восторг, я с размаху ударил раскрытой ладонью о капот. Боль была такая, что мозг остекленел от ужаса, и тут же в глазах взорвались бешеные искры.