Семь жизней

Я не веду счёт, я никому не обязан отчитываться: если я забываю имена – я их забываю, если я их помню – я их помню, впрочем, имён слишком мало, они скоро кончаются, а потом часто повторяются, и я вспоминаю только эти самые неприметные жесты – рука на руку, бесцветный лак на пальцах, или самые маленькие слова: например, «Вот».

Это как разноцветные камушки, привезённые из путешествия: ты держишь их и чуть ворошишь в ладони, и создаётся такой звук, словно одна птица тихо уговаривает другую птицу.

* * *

Не надо меня уговаривать.

Все решения приходят сами. Я не опережаю ситуацию – я иду за ситуацией, след в след. Никакой интуиции – просто идёшь за ситуацией и не думаешь ни о чём другом.

Просто идёшь. Никогда не спешишь.

Потом ты оказываешься внутри ситуации.

Потом ситуация идёт за тобой.

Однажды то, что называется бесстрастным словом «политика», заменило мне всё остальное.

Всё стало ничтожным и малым в сравнении с ней; потому, наверное, что во всём этом меня совсем нет: нет моих амбиций, есть только стремление и долг.

Я видел, как мне проигрывают те, кто думали, что занимаются со мной одним и тем же.

Они совершали несколько ошибок сразу.

Они думали, что играют и со мной тоже – а я не вёл с ними соревнований.

Они делали какие-то ставки – а мне было всё равно, я просто шёл за ситуацией.

В их работе присутствовали они сами, их страсти, их побуждения, их обиды, в общем, там было слишком много человеческого – я же отсутствовал, я отменил себя.

Человеческое всегда проиграет.

Я так думал. Но это вовсе не означает, что всё обстоит именно так.

Люди предполагают, что, когда ты выходишь на митинг, или на любую трибуну, зная, что находящиеся в зале, на площади, на стадионе ждут тебя, – наивные люди уверены, что ты испытываешь какое-то чувство к самому себе, что всё это сродни особенному удовольствию.

А я не чувствую вообще ничего, я просто иду и делаю.

Я не люблю власть и не люблю атрибуты власти.

Видя людей, облечённых великой властью, я не могу разглядеть ореола над ними, я точно знаю, что предо мной всего лишь человек.

Ещё знаю, что это большое несчастье – оказаться в его тонкой шкуре, на всех этих перекрёстных взглядах, выносить непрестанные перегрузки.

Он человек, я человек, все люди.

Но я шёл за ситуацией, я попал в неё, и повёл её за собою.

Так сложилось, и я ничего по этому поводу не испытываю.

Некоторые из наблюдавших меня внимательно, чаще всего женщины, подозревают во мне ранимость, ломкость, – и думают, что эта моя отстранённость, кажущаяся закрытость, эта моя аритмичная жестикуляция – свидетельство их правоты.

Женщины – особенно женщины, с которыми ты никогда не был и не будешь близок, – часто объясняют мужчину исходя из той позиции, которую они занимают по отношению к нему.

Они, к примеру, далеки, но хотели бы стать ближе.

В итоге они произносят какие то вещи, несколько расходящиеся с действительностью, – проще говоря, несут откровенную, неощипанную дичь.

Мужчина пожимает плечами: хорошо, пусть так, хотя это не совсем так.

Женщина довольно усмехается и говорит: ты всё скрываешь, на самом деле я попала в твоё самое потайное.

После этого она смотрит на тебя ещё ласковей, или ещё жалобней, или, несколько позже, ещё злее.

Надо сказать, что мужчины схожим образом объясняют мир – в зависимости от той позиции, что мир занял по отношению к ним.

Если мир не хочет близости с этим мужчиной, мужчина обвиняет мир в том, что он нелеп, глух, подл.

Мир пожимает плечами.

Мужчина говорит: на самом деле, я всё отлично вижу, нечего тут кривляться. Будь ты проклят, урод, – говорит мужчина миру.

Я не знаю, насколько я раним и что там с моей жестикуляцией – но я открыт куда больше, чем все известные мне здесь персонажи, и несколько раз уже переходил через те ситуации, которые раздавливали шедших до меня по тому же пути.

У меня не железные нервы, всякий мой поступок – это преодоление; просто я преодолеваю то, куда люди с железными нервами не ходят.

Политик – всегда человек, который в чём-то хотя бы раз виноват. Или не раз.

Однажды может появиться – но может и нет – человек, который не виноват ни в чём.

Сделать политическую карьеру в России просто – нужно иметь немного совести и приходить вовремя.

Я приехал к Деду – старейшему оппозиционеру, эксцентричному провидцу, – приехал с утра, на метро.

У подъезда, как обычно, стояли машины наблюдения.

Охрана Деда меня узнала, и я поднялся на шестой этаж.

Снизу уже передали в квартиру, что сейчас я буду звонить в дверь.

Меня впустили.

Дед был в пиджаке, в джинсах, в берцах на толстой подошве – седой, красивый человек с хриплым голосом. Если увидеть его мельком со спины, можно подумать, что перед тобой подросток. Потом он вдруг оглянется, и думаешь: о, я ошибся на сто лет как минимум. Вполне возможно, что на триста.

Он быстро и несколько удивлённо посмотрел на меня, словно выбирая, как отреагировать.

– О, – сказал строго, но довольно. – Кто приехал. Привет!

Мы поздоровались – он подал свою тонкую сухую руку, будто бы не очень свободную в движении, слишком прямую.