Семьдесят девятый элемент

Теперь я все понял. В технике это называется испытанием на прочность. Конечно, Перелыгин рискует. Хотя как сказать. И в самом деле — надежный работник лучше двух колеблющихся. Двух трусов. Двух потенциальных дезертиров.

— Мне Романцов уже разъяснил, — говорю, стараясь быть небрежным. Листок будто ворочается в папке и вот-вот выпрыгнет наружу. Застегиваю «молнию».

— Успел он, значит, — раздумчиво говорит Перелыгин. — Ну, хорошо...

Тон достаточно грозный, я не могу понять — почему.

— Я пойду, Дмитрий Ильич? — спрашиваю я и собираюсь встать. Но тотчас догадываюсь: уходить нельзя. Перелыгин ведь может догадаться, зачем я заявился, если тотчас уйти.

— Да, — говорю я, — Дмитрий Ильич, я насчет машины. Хорошо бы закрепить постоянно, а то с Паштенкой каждый раз скандал.

Перелыгин смотрит пристально и — я становлюсь жалок себе, — кажется, понимающе. Молчит и смотрит. «Щенок, — думает, наверное, он, — вижу насквозь, и лепет твой детский в расчет не принимаю. Струсил — так прямо и скажи, нечего сотрясать воздух пустыми словесами».

— Так вы распорядитесь, Дмитрий Ильич? — повторяю я с жалким упорством. — А то неладно получается.

— Распоряжусь, — говорит Перелыгин. — Вечером к вам не пойду. Разбирайтесь сами. Не мальчики. Сопли вытирать не стану, если распустите. Иди, мне работать надо.

Шагаю по улице, и листок ворочается в папке. Если порвать его прямо здесь — ветер разнесет клочки...

Ивашнев. Вечер в «Отеле Мушук»

Женщина была громадна, костиста и гудела басом. Она из вежливости пыталась подняться хотя бы до контральто, но это удавалось плохо.

— Здравствуйте, — говорила она. — Александра Павловна меня зовут, а больше кличут тетей Сашей, а ваше, простите, имя-отчество?.. Очень приятно, милости просим, сейчас я постель перестелю, чайничек поставлю.

Гостиница — так именуют здесь с ноткой горделивости общежитие для приезжих. А еще называют — «Отель Мушук»...

Продолговатая низкая комната. Старыми одеялами наглухо закрыты окна — от зноя, от песка. Длинный стол покрыт клеенкой, шесть кроватей вдоль стен. Тумбочки, похожие на солдатские. Цветистые ватные одеяла. Плоские подушки. Ведро на подставке. Печка с выпяченным пузом. Голая электрическая лампочка. Три легоньких стула с фанерными сиденьями.

— Не поглянется у нас после столицы, — говорит баритоном Александра Павловна и смотрит несколько заискивающе. — Бедно живем, конечно, разве ж это гостиница. Сейчас закипит чаек, вы не беспокойтесь.

— Спасибо, — говорю я. — Присели бы.

— Ничего, — отвечает она. — И оладушек я из столовой прихватила. Надолго к нам?

— Не знаю еще. Видно будет.

— Бедно у нас, конечно, — повторяет Александра Павловна. — Зато романтика у нас, — вдруг выпевает она самым настоящим контральто. Мне хотелось засмеяться — так забавно получилось у нее, и так неожиданно прозвучало знакомое слово.

— Романтика, да, — говорю я, и Александра Павловна радуется моему согласию, объясняет:

— Золото. Крупнейшее, сказывают, в стране месторождение. Дисперсного характера.

Она явно повторяет чужие слова.

— Интересно, — говорю я и думаю: поскорей бы выпить стакан очень крепкого чая и лечь, слишком за сегодняшние сутки много километров, людей, впечатлений. И хорошо бы хоть ненадолго остаться одному.

Александра Павловна уходит — половицы взвизгивают под ее ногами, — вскоре приносит чайник, пиалу и оладьи, кусок сахару на тарелке, зачем-то еще извиняется и так же громко исчезает.

Чай горяч, но жидковат, а оладьи холодны и будто нарезаны из пласта резины. Пью, неумело держа пиалу, старательно съедаю несколько оладий, скидываю туфли, покрытые белой пылью и ставшие тесными, закуриваю, ложусь, поставив рядышком на пол вместо пепельницы бутылку, отысканную в тумбочке. Это напоминает студенческие времена.

Долго лежать не пришлось, в дверь постучали как-то вкрадчиво, я крикнул: «Да!» — но меня, должно быть, не слышали, опять стучали, приходится вставать, чтобы распахнуть дверь.

— Извиняюсь, — говорит белесый, в соломенной узкополой шляпе и куртке с накладными карманами, глаза у него хорошо смазаны и катаются, будто шарикоподшипники, легко и беззвучно, именно беззвучно. — Извиняюсь за беспокойство. Сосед ваш, извиняюсь.

Протягивает неприятную ладонь.

— Сазонкин, Игнат Петрович, дело прошлое, — говорит он. — Заместитель главного инженера по технике безопасности.

— Ивашнёв.

— Как же, слыхали, — явно врет Сазонкин, усаживается за стол, не снимая шляпы.

— Давно здесь работаете? — спрашиваю я, лишь бы что-то сказать. Сазонкин рад завязке беседы.

— Второй год манту́люсь, — говорит он с непонятной злорадной горделивостью. — Второй год.

— Как вы сказали? — переспрашиваю я. — Мантулитесь?

— Мантулиться, — говорит Сазонкин хвастливо, — маяться, значит. Не слыхали такое слово? Запишите в книжечку, пригодится, как писателю. Манту — еда такая здешняя, навроде пельменей. Дело прошлое, умнешь две-три пиалки, потом несколько дней животом скучаешь, вот и придумали такое слово.

— Забавно, — говорю я, и Сазонкин польщенно хихикает.