Семьдесят два градуса ниже нуля

Но так продолжалось недолго. Дней через десять в Мирном только и говорили о том, как Синицын подвёл Гаврилова, о сгоревшем балке Савостикова и небывалых морозах на трассе. Подобно морякам и лётчикам, полярники крепко спаяны священным законом взаимопомощи и тяжело переживают, когда обстоятельства не позволяют выручить товарищей из беды. Повсюду — и в рабочих помещениях, и в кают-компании, и в жилых домах положение поезда Гаврилова стало основной темой разговоров. Искали виновных, прикидывали шансы походников и с горечью соглашались, что шансы эти невелики.

Что ни день, предлагали Макарову проекты: вернуть «Обь» и наладить самолёты — напрасная затея, даже шестьдесят градусов для «ИЛ-14» предел; приказать Гаврилову вернуться на Восток — тоже плохо, на подходах к Востоку уже семьдесят семь, тягачи совсем встанут; сделать попытку расконсервировать Комсомольскую и переждать до октября — безнадёжно: не хватит топлива и продовольствия; пойти навстречу поезду — не на чем: тягачей в Мирном нет, все в походе, а на двух тракторах без кабин и одном вездеходе на купол не пойдёшь: первая же порядочная пурга погубит.

Макаров дневал и ночевал на радиостанции, дважды в день вёл переговоры с Гавриловым. Восток и Молодёжная, Новолазаревская и Беллинсгаузена замерли в ожидании, неотрывно следя за судьбой похода.

Десять человек погибали — и весь мир не мог им помочь. Ну, не имел он такой возможности! Оборвись батискаф в Марианскую впадину — и то легче было бы придумать, как его спасти.

И отношение к Попову стало меняться.

Сначала по Мирному прокатился нехороший слушок, что Серёга знал про топливо и потому сдрейфил. Многие качали головами: «Какой Серёге резон было скрывать такое от бати?!» — но своё дело слушок сделал. Тщетно Попов сыпал проклятиями в адрес Синицына: «Убью Плеваку вот этими руками!» — тщетно клялся и божился, что ничего не знал, — слушали его всё более недоверчиво. Если не знал, почему тогда оставил поезд, улетел?

Очень трудно, почти невозможно было убедительно ответить на этот вопрос. Мишка Седов, советовал: не суетись и не брызгай слюной, выступи на собрании и расскажи, что и как произошло, напомни, что никогда Попов не намазывал лыжи от драки.

Не решился повиниться перед людьми, а когда готов был это сделать, стало поздно: срок прошёл, вокруг образовался вакуум.

Был один эпизод в жизни Попова, который остался рубцом в памяти. Лето после одной из экспедиций он провёл в Крыму. Хорошо провёл, полноценно, как говорится, заслуженно отдохнул. Но не в этом дело. Из Крыма он собрался к родителям залететь — старики обижались: полтора года не виделись. Послал им телеграмму, что вылетает таким-то рейсом, но устроил в аэропортовском ресторане отвальную приятелям, малость перебрал и объявление о посадке прозевал. Размахивал билетом, совал почётные полярные документы — бесполезно, товарищ, посадка окончена, полетите следующим рейсом. Подумаешь, дела, следующим так следующим. Прилетел, явился домой — отец лежит в постели с кислородной подушкой, мать вся в слезах на кушетке, врач, соседи, кутерьма… Испугаться не успел: «Сыночек, живой!» С криком бросились к нему, обнимали, обцеловали всего.

Оказалось, при заходе на посадку разбился тот самолёт, на который он опоздал…

Попов чуть не помешался от такой удачи, от подаренной ему жизни. Сколько раз сам себе спасал жизнь — не считал: то ведь сам! — а этим случаем ужасно гордился и без конца о нём вспоминал, смакуя детали.

— Есть у меня один знакомый… — заметил как-то Гаврилов, — очень прилично зарабатывает, большие премии за изобретения получает. Человек как человек, не щедрый, не скупой — обыкновенный. И вдруг выиграл по лотерее мотоцикл. Ну, просто ошалел от счастья! Пять мотоциклов мог купить — не обеднел бы, но ведь этот дармовой, с неба свалился! Так и ты со своим самолётом. Люди-то погибли… Эх ты!..

Пропустил Попов батин укор мимо ушей, а теперь вспомнил. И поразился совпадению: уж очень похожи они оказались, та история и нынешняя. С той лишь разницей, что тогда жизнь ему подарил случай, а теперь — дезертирство.

Дезертир!

Никто не бросил ему в лицо этого слова, но с того дня, как по Мирному разнеслось: «Батя умирает!» — Попов не слышал — видел в глазах людей это хлёсткое, как удар кнутом, обвинение. И хотя батя выжил, Попову стало ясно: отныне вину за любую неудачу походников будут возлагать на него. Причина? Даже искать не надо, наверху лежит, с ярлыком приклеенным: «Сбежал, оставил поезд без штурмана!» Коснись это кого-то другого, он, Попов, наверняка думал бы так же. Древняя, как мир, истина: людям нужен козёл отпущения.

Все знали, и он лучше других: колея за Комсомольской кончилась, и поезд отныне ведёт Маслов. Батя — тот кое-как ещё мог определиться, а Борис — штурман липовый. К тому же и солнце скрывается, а звёзды и для бати и для Бориса — книга за семью печатями. Не выйти поезду к воротам!