Семьдесят два градуса ниже нуля

– …он был таким же невоспитанным, как и сейчас, – сухо констатирует мама. – Он собрал все тапочки в коридоре, а мы жили в большой коммунальной квартире, и утопил их в ванной!

– Гм… я бы так категорически наши отношения не определил, – с некоторым смущением говорит Алексей Игоревич. – Просто случай сделал нас соседями по номеру. К тому же, честно признаюсь, к музыке довольно равнодушен, в особенности к эстрадной ее разновидности, и когда Вадим Сергеич не без гордости сообщил, что сочинил тридцать две песни, я про себя подумал, что лучше бы он посадил тридцать два дерева и породил столько же детей!

Алексей Игоревич смеется, и мы вместе с ним. Он грузный, веселый и добродушный, в нем есть что-то детское – черточка, которая делает взрослых людей на редкость симпатичными.

– А Вертинский? – с легкой обидой спрашивает мама. – К нему-то, надеюсь, вы равнодушия не испытываете?

– Да, конечно, – торопливо соглашается Алексей Игоревич. – Я о нем много слышал.

– О нем? – У мамы вытягивается лицо. – Вы хотели сказать – его? Вертинский не зависит от вкусов, он – лучший из лучших! Я сейчас поставлю вам пластинку, и вы…

Алексей Игоревич без всякого энтузиазма смотрит, как мама хлопочет у проигрывателя.

– Если вы сейчас же не расхвалите Вертинского, – вполголоса говорит Надя, – пельменями в этом доме вас больше кормить не будут.

Мама у меня максималистка, она раз и навсегда определила для себя вершины: лучший роман – «Мастер и Маргарита», лучшее стихотворение – «Враги сожгли родную хату», лучшая невестка – Надя, лучшим сыном мог бы стать Максим, если бы упорно работал над устранением своих недостатков.

– Замечательно, – вслушиваясь, неуверенно бормочет Алексей Игоревич. – Хотя, честно говоря, я думал, что Вертинский мужчина.

– Максим, подай очки, я стала совсем слепая, – жалуется мама. – Вот же он! А Русланову мы поставим потом, Алексей Игоревич, ее тоже нельзя сравнить с некоторыми современными кривляками, которые чуть ли не нагишом пляшут у микрофона.

И тут до нас доносится отдаленный рокот, будто мимо пролетает реактивный самолет.

Мы точно знаем, что никакого самолета здесь нет и быть не может.

Мама замирает у проигрывателя с пластинкой в руках.

Мы бросаемся к окну. В километре слева поднимается снежное облако.

– Третья пошла, – догадывается Олег, и я мгновенно вспоминаю, что в доме № 23 забаррикадировалась одна семья.

– Надя, собирайся, – говорю я. – Извините, Алексей Игоревич, дела.

С этой минуты мы с Муратом становимся единомышленниками. Если бы это произошло на несколько часов раньше…

Монти Отуотер совершенно прав: люди – более сложная проблема, чем лавины.

Из конспектов Анны Федоровны

Мама начала свои записи с того времени, как я стал профессиональным лавинщиком. Сначала я относился к ним иронически, так как был уверен, что пороху у мамы хватит на месяц-другой, но затем вынужден был склонить голову перед ее подвижничеством. Вот уже семь лет мама выискивает во всей доступной литературе связанные с лавинами эпизоды, систематизирует их, записывает суждения лавинщиков об их деятельности – словом, как льстиво возвестил мамин любимчик подхалим Гвоздь, стала «нашим лавинным Пименом».

Будучи не слишком глубокими, мамины познания о лавинах энциклопедически обширны, в этом отношении она может любого из нас запросто уложить на обе лопатки; даже Юрий Станиславович, казалось бы, знавший о лавинах все, во время своих наездов в Кушкол не чурался наводить у нее справки. Я же из маминых конспектов черпаю иллюстративный материал для лекций, да и сейчас, когда пишу эти заметки, то и дело листаю общие тетради, заполненные аккуратным маминым почерком. Зная, что я к ним часто обращаюсь, мама время от времени вкрапливает в текст назидания, имеющие большое воспитательное значение, вроде «Главный враг лавинщика – это легкомысленные вертихвостки из туристок» или «Лучший помощник лавинщика в его нелегкой жизни – умная и преданная жена, как у Монти Отуотера».

Интересы повествования побуждают меня обратиться к маминому труду и сделать ряд выписок. Конечно, квалифицированным лавинщиком читатель не станет, да ему это и не требуется, но зато он будет лучше ориентироваться в событиях, о которых узнает из последующих глав.

Древнегерманское слово «лафина» произошло от латинского «лабина», то есть скольжение, оползень. Епископ Исидор из Севильи (570–636 год н. э.) упоминал «лабины» и «лавины» – кажется, это первый литературный источник.

В фольклоре лавины называют «белая смерть», «белые драконы», «белые невесты» и так далее. Максим рассказал, что однажды, когда на Тянь-Шане Юрий Станиславович чудом ушел от лавины, в которой погибли два альпиниста, он воскликнул: «Белое проклятье!» Мне кажется, что точнее сказать нельзя: воистину «белое проклятье»!