Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

«Дорогой господин Хайдеггер, с превеликой благодарностью я возвращаю Ваш архивный документ. Я продолжу и дальше заниматься "Просекой". При чтении мне опять пришло в голову, как перевод на французский язык, с одной стороны, акцентирует такие тексты, с другой же — стерилизует и делает одноколейными. Это приобретение и потеря; в любом разъяснении соединяются осветление и сокращение. "Как то, так и другое" транспонируется в "или-или".

Я хотел бы поблагодарить Вас за "Время и бытие"[906], Ваш важный вклад в амрисвильский праздник, который удался на славу. Он сопровождал меня по дороге домой, вместе с новыми стихотворениями Фридриха Георга. Здесь, как и там, осчастливливает почти неуловимое развертывание в пределах открывающейся перспективы.

"Оставь все страхи! Это достоверно.
Так кротко доверяешь, анемона"»[907]

.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 13 СЕНТЯБРЯ 1968 ГОДА

Портрет. Модель вибрирует в нервных подрагиваниях. Лицо, словно подвижное зеркало вод; оно похоже на трясунку[908].

«Le desespoir des peintres»[909]… Это сравнение с трясункой изобрела, без сомнения, остроумная, но ограниченная голова.

Что тут делать? Можно было бы выбрать особенно выразительный, вероятно, даже экстравагантный жест: фильм приостанавливается. Можно было бы также смягчить и завуалировать движение, компонуя его фазы. Тем самым в изображение вносилось бы время. Впечатление выигрывает за счет физиогномической точности.

Наконец, искусство может всеми фазами движения пробиваться к спокойствию, лежащему в его основе. Это произойдет скорее благодаря изыманию, нежели вследствие добавления: отсасывается время.

В больших портретах царит спокойствие; они выражают не возможное, а абсолютное. Они могли бы, пусть и во вред себе, быть экспрессивнее. Я вспоминаю «Портрет музыканта» кисти Леонардо, висящий в Милане. Мужчина нарисован с закрытым ртом и без инструмента; он даже не смотрит в нотный лист, который держит в правой руке.

Так в случае нервного человека художник мог бы изобразить не болезнь, а страдание.

Виноград на садовой беседке наливается, становится медно - красным. Махровый осенний безвременник[910] из Атласа, что в Ливане. Подсолнухи большие, танцплощадки шмелей и пчел, которые в опьяненном покачивании кружат над ними. К чему еще и оплодотворять? Воплощенный эрос.

Между работой взгляд отдыхает на синих чашечках, на золотых мисочках — проведенное так утро не будет потеряно.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 17 СЕНТЯБРЯ 1968 ГОДА

В тот момент, когда цветку удалось образовать солнце, стать солнцем, космогонический эрос, служа вестником любви, преодолел огромное расстояние между животным и растением. Он в мириадах форм установил один за другим органы растений и животных. Чудо повторяется каждым весенним утром, когда солнце отражается в цветках, которые являются его подобием.

Дароносицы, которые обнаруживаются с мезозойской эры. Они сверкают в росе. У сложноцветных это чудо становится особенно явным. Разве кто-то может проигнорировать его, видя, скажем, подсолнух, если он, конечно, не духовно слепой?!

Если верить ботаникам, то видовое образование у сложноцветных находится еще, должно быть, в самом разгаре. Это было б хорошим знаком для того, кто считает большими периодами времени — периодами не истории мира, а истории Земли.

В конечном итоге — все чудо; оно распознается только глубиной нашего вглядывания или перспективы, а также ощущением счастья. Любовное служение было до всех времен и существует во все времена… До того как расцвели покрытосемянные[911], его исполнял ветер, который все еще архаичным вестником блуждает по папоротниковому лесу и нивам.

ФРЕЙБУРГ, 3 °CЕНТЯБРЯ 1968 ГОДА

Профессор сидел в автобусе, слева от него жена. Он устал; день получился длинным, была проделана большая работа. Сейчас они были бы дома.

Профессор глуховат — но этот скрежет нельзя было не услышать; он пронизал до мозга костей. Звук был такой, будто косой косили металлическую траву. Одновременно профессора швырнуло вперед и оглушило ударом о переднее сиденье.

Спустя мгновение, придя в себя, он увидел перед собой открытое пространство; левая стенка автобуса была скручена, точно крышка консервной банки. Место рядом с ним было пусто. Он крикнул: «Мамочка», но не услышал ответа.

Что же случилось? Автобус вскользь протаранила другая машина, тягач, приспособленный для поднятия грузов. Его тяжелый, острый, как нож, грейфер сошел с направляющей и прорезал автобус. Крюк также прошелся по телам пяти пассажиров, сидевших у левого края. Полиция прибыла сразу; погибшие уже лежали на обочине дороги. Профессор через дыру выбрался из обломков, присел рядом с мамочкой и разговаривал с нею, пока не приехала похоронная машина.