Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Прозрачные саркофаги есть и здесь, в Верхней Швабии, например, в красивой церкви Хайлигкройцталя; в них сохраняются скелеты; черепа и кости одеты в бархат и украшены драгоценными камнями. Как я недавно заметил, во время ремонта их удалили.

Reliquiae у римлян называли как человеческие скелеты и несгоревшие остатки жертвенных животных, так и экскременты, нечистоты, отбросы. «Трупы больше, чем навоз, заслуживают того, чтобы их выбрасывали»[927] — высказывание Гераклита. Я предполагаю, что оно было сформулировано им после поездки в Египет. Тем не менее, прежде чем согласиться, следовало бы поразмыслить над другой его максимой: «Давайте не будем походя судить о самом глубоком»[928].

Не каждый может полететь на Луну. Однако в путешествие, ведущее за пределы Сириуса, может пуститься каждый. Один видит здесь конечную точку, другой кульминационный пункт жизни; и то и другое с полным основанием, но это остается жутким.

Наши кладбища безотрадны; покажите мне ваши могилы, и я скажу вам, кто вы.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 12 НОЯБРЯ 1968 ГОДА

«Глубокоуважаемый господин Ханке, в области немецких орхидей можно, вероятно, найти гораздо более знающих людей, чем я. Даже не догадываюсь, чем я приобрел эту репутацию. Вам, вероятно, известно, что существует журнал для любителей орхидей. В нем можно было бы найти также новые сведения об обсуждаемом Вами сорте.

Malaxis paludosa[929] встречается только на торфяных болотах Европы, да и там редко. Если Вы установили четыре местонахождения, это уже достижение, тем более что это изящное растение легко проглядеть. Видимо, Вы тогда нашли сразу большое количество, поскольку оно растет гнездами. Я видел его только однажды, школьником, на Юсте, в одном болотистом месте под ракитным кустом[930]. Мой отец показал мне его. Оно росло там вместе с круглолистной грушанкой[931]».

В орнитологическую станцию Мёггинген. «Сегодня во время прогулки по вильфлинговской меже я увидел, как из одной канавы вспархивают пять диких уток: четыре пестрых и одна белая, какие встречаются на крестьянских дворах. Это, на ваш взгляд, альбинос или одичавшая домашняя утка?»

ВИЛЬФЛИНГЕН, 28 НОЯБРЯ 1968 ГОДА

Ноябрь, с самого раннего утра туман, меланхолия. Обращение к старым авторам снова помогло. Там находишь не только постоянные обретения, но все еще и неожиданности. Я выписал из «Морфологии» Гёте:

«Между тем я целиком посвятил себя остеологии, поскольку в скелете для нас надежно и на вечные времена сохраняется решающий характер любой фигуры…

При этом я вскоре почувствовал необходимость установить некий тип, по которому всех млекопитающих можно было бы проверить на соответствие и различие, и как я раньше исследовал простейший растительный организм, так теперь я стремился отыскать простейшее животное, то есть в итоге: понятие, идею животного».

Слово «идея» используется здесь точно в том смысле, который был ему «досадно» близок в знаменитом разговоре с Шиллером о простейших растительных организмах. Разницу следует, конечно, искать только в выражении, а не в воззрении, которое выражалось.

Слова подкрепляют; они как слой льда, который выкристаллизует невыразимое и по которому мы скользим в беседе или при чтении. Смысл нужно постигать в целом, а не в слове.

Тем не менее, остается удивительной та desinvolture, с какой здесь используется слово и выворачивается, как перчатка. Однако следует вспомнить и о влиянии Гердера, который именно тогда занимался «идеями истории человечества»[932].

В эти дни я снова читаю «Прощание отшельника»[933] Гердера:

«Земля, моя мать, и мой отец, ветерок,
 И огонь, мой товарищ, родственник мой, поток,
 И мой брат, небосвод, всем вам с почтением
 Приношу благодарность. С вами я жил в этом мире
 И теперь ухожу в мир иной, охотно вас покидая.
 Прощайте же, брат и товарищ, прощайте, мать
и отец!»

Это выводит не только далеко за пределы Бюкенбурга и Веймара, но за пределы небосвода и Земли, не только далеко за границы суперинтенданта и старшего консисторского советника, но и вообще за пределы религий.

В мировой литературе, начиная с псалмов, встречается мало мест, в которых человек, отделившись от всякой временной и местной привязки, поднимает голос, как будто в нем сгустилась судьба всех, которые есть, были и будут. Тут больше нет Земли с ее горами и океанами, больше нет небосвода с Солнцем и звездами, больше нет народов с их героями и богами… Только он сам для себя загадка, наедине со своей судьбой. Возможно, здесь затронута струна, верно взят тон, который проникает во Вселенную глубже, чем любой световой луч.

Наконец: Геккель в своей речи о монизме 1892 года: