Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Программа настолько масштабна, что ее невозможно обозреть даже за несколько дней, тем более prima vista[236]. Последствия предсказать нетрудно. Льготная отсрочка, которой еще пользуется Тэнно, станет, наверное, короче льготной отсрочки наших конституционных монархий в XIX веке. Неизбежна также и контригра консервативных сил, когда миф больше живет в идее, нежели в субстанции. Следовательно, они тоже ведут к катастрофе и именно так способствуют последнему уравниванию.

При таких прогнозах следует, правда, оговориться, что возможны абсолютно новые явления. Прогресс переворачивает. Например, разрушение культовых систем не уничтожает религиозную потребность. Отсюда культ личности именно там, где создана tabula rasa. Боги снова возрождаются в цезарях, жрецы — в бонзах.

НА БОРТУ, 14 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА

В первой половине дня два часа болтались в открытом море, потому что перегорел главный кабель. Одни за другими прекратили работать винты, светильники, слив, отопление и охлаждение. Левиафан стоял без движения, в то время как техники работали у него в чреве.

Море вокруг окрасилось желтыми сточными водами; в них плавали пустые пивные бутылки и пузырьки из-под лекарств, окурки, клочки бумаги. Отбросы привлекали косяки маленьких рыбок, а большие, разумеется, уже заметили их.

Потом машины опять заработали; загудели винты, загорелись светильники, зажурчал слив, зажужжали вентиляторы, повара пошли к плитам, появились стюарды с горячим бульоном — точно как в замке Спящей Красавицы.

НА БОРТУ, 15 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА

Опять в Джибути, и опять лишь на несколько часов, но на сей раз при свете дня. Таким образом, мы не теряли времени и сразу после восхода солнца, наняв такси, отправились в пустыню на верблюжий базар. Было уже очень жарко; воздух пах пылью и сухим навозом, а не рыбой, цветами и фруктами, как в гаванях Восточной Азии.

Базар за городом был уже в полном разгаре; на обнесенной загонами и шатрами площади стояли верблюды со стреноженными передними ногами или, вытянув шею, спокойно лежали на песке. Открытые костры, толкотня, крики торговцев. Мелкий рогатый скот тоже был выставлен для продажи, отары овец и стада коз, которые сильно отличались от европейских пород. Среди них группа курдючных овец чисто белого окраса, только голова и половина шеи, точно очерченная циркулем, абсолютно черного цвета. Радость, которую пастуху доставляли его животные, была очевидной.

Спокойные, светлого тона верблюды, окаменевшие, как сфинксы, лишь теплый блеск в глазах. Дух пустыни на равнине, пронизывающий животных, растения и камни; одновременно контуры и профили стали яснее, четче — картина сгустилась.

Здесь я увидел типы, показавшиеся мне знакомыми, — встречались ли они мне в Нубии или вызваны воспоминаниями из Библии и из снов? Например, эфиоп с продолговатым черепом и торчащими волосами, как будто поднятыми электрической силой, под ними глаза, в которых горело безумие, эдакий маг из «Тысячи и одной ночи». Потом владелец табуна, со спокойным, повелительным взглядом. Высокорослые женщины, в красивых цветастых платках, уверенные в себе. Молодой пастух, впервые попавший в город, глаза еще грезят; он, ожидая чуда, принес с собой богатство и пустоту пустыни.

Пастушья жизнь, патриархальное время в смысле Гердера, формировала монотеизм сильнее, чем даже пустыня. От «Один пастух и Одно стадо» до «Господь — мой Пастырь» ведет простая абстракция — правда, поощряемая пустыней и ее одиночеством. Туда, чтобы узреть Бога, все снова и снова удалялись пророки. Рай — это оазис, небо — это шатер. Земля враждебна; Бог восседает на небе по ту сторону конечного мира.

Пастушьим культам предшествовали другие: почитание предков, анималистических сил, а также деревьев и звериных богов. Еще и сегодня в лесу нас охватывают более глубокие чувства, чем в соборе, пробуждаются самые глубокие воспоминания. Растущая склонность Ницше к пустыне; возможно, он по-своему наверстывает то, в чем упрекает Вагнера: отдаление от Игдразиля[237].

НА БОРТУ, 16 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА

В Красном море. Жара сильнее, чем во время плавания в Азию; уже с раннего утра 33° Цельсия, 94° Фаренгейта.

Я осведомился об этом измерении, которое указывается для англосаксонских пассажиров, и узнал, что в основу своей шкалы Фаренгейт положил мороз особенно суровой зимы в Данциге. Он замерил его винным спиртом в 1709 году. Примечательно, что это воспоминание о случайном стечении обстоятельств сохранилось в измерительном искусстве. Конечно, за нулевую отметку можно взять любую точку; так, Цельсий выбрал точку кипения, и только позднее Линней добавил сюда точку замерзания воды.

НА БОРТУ, 18 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА

Ночью опять на Краузенштрассе у столяра Альтенбурга. Безрезультатно; лестница, которая вела к бабушкиной квартире, оказалась заперта стеклянной дверью. На первом этаже расположилась какая-то фирма и перекрыла доступ.