Семьдесят пять ступеней вверх. Сборник рассказов

– О-ох, что-то не разумею никак, откель вы её знать могли? Особливо про тазик? – Невмоготу мне вытерпеть этот взгляд – так и буравит меня Зинаида глазами раскрасневшимися, с усилием, с надрывом. Броситься бы на шею ей, рассказать всё, выплакаться! Но… – Как величать-то вас?

– София… Соня! Зовите меня: «Соня». Я вам всё расскажу. Обязательно расскажу.

Не ответила Зинаида. Смолчала. Но чувствую, приняла меня. Дома… я снова дома.

– А вот и Гера… Да вы проходите! Что ж на пороге-то встали?

Так разве я уходила куда? Вот комната, где много бессонных ночей провела, малышку нашу убаюкивала. Где Гера ходил взад-вперёд с дорогим свёрточком в руках. Где радовались и горевали вместе. Где дочь нашу оплакивали.

Узенький луч света прорвался в притемнённый мирок. Подобно озорному мальчишке, нарушал он покой. Поймать, отшлёпать – немедля! Лишь бы не разрушать эту поволоку, уютное ощущение дремоты. Только еле слышное дыхание нарушало всеобъемлющую тишину – вдох-выдох, вдох-выдох.

Оно сливалось со стенами, и уже вся комната дышала – вдох-выдох, вдох-выдох.

– Он спит?

Худощавый, совсем хрупкий человек лежал на высокой перине. Так же не шелохнувшись, будто с удочкой в руках, там, у реки, с таким же собранным и умиротворённым лицом. Едва слышное – вдох-выдох, вдох-выдох – облаком парило над его кудрями. Локоны непослушно распластались по подушке. Белые, почти прозрачные, руки недвижно покоились поверх толстого одеяла. Это был он – мой Гера.

– Можно и так сказать, – прошептала Зинаида, – без мала двадцать лет как… В коме он.

– Как в коме?

– Так… Травма головы. Врачи сказали, надежды нет. Так и будет, говорят, как овощ. А я всё жду… Они говорят, что не живёт он, что зазря его мучаю.

– Живёт! Он живёт… Просто не может проснуться.

Пальцы всё такие же холодные. Припасть щекой. Это я от счастья, Гера, от счастья… Оно тоже порой солёное на вкус.

Седина на висках – я знаю, отчего она. И не говорите, что это годы. Это жизнь – наша с ним жизнь осела, припорошила лёгким снежком на висках.

Теперь, видать, мой черёд сторожить его сон. Сон того, кто никогда не спит. Он также сидит возле меня и ждёт. Что ж? Подождём вместе. Тут время – река, струится сквозь пальцы. Теченье скорое. Мало нам надо, совсем чуток – всего лишь проснуться.

Скучная книга

Кто-то листает страницы глянцевого журнала, кто-то пролистывает скучную книгу в поисках картинок. А я листаю дни. Да, дни своей жизни. Не спрашивайте – как. Я не учёный и механизм этот объяснить не смогу. Да и, честно говоря, он мало волнует. Знаете, что меня больше всего беспокоит? Что листаю свою жизнь, как ту самую скучную книгу…

Дым кубинского табака щиплет глаза, губы немеют от зажатой в них сигары. Напротив тучный человек в тесном сюртуке потеет и дымит, дымит и потеет. Воротнички на его бычьей шее пожухли, впитали в себя смолянистый смог, слились по цвету с землистым лицом и облепили некогда стоячими концами дряблые щёки. Пухлые пальцы в массивных перстнях ловко мечут штосс. Я не волнуюсь – эту игру, как и этот день, я перелистну. Где-то позади, залихватски поглаживая бравые усы, ведёт оживлённую беседу с дамами гвардейский офицер. Возможно, Михаил Юрьевич. Да… Лермонтов. И его «Штосс» уже, наверно, существует где-то в черновиках. «У графа В… был музыкальный вечер»[1]. А вечера тут сплошь все карточные. Карточные вечера!

Вот за что люблю эти набитые клубами дыма великосветские салоны, приёмы, ужины и обеды? Карты! Конечно, карты, господа! В наше время такого нет… Чего-чего, а вот этой атмосферы сумасшедшей свободы, риска, когда на кон ставишь всё – этого нет. Мне всегда казалось, что родился не в то время.

Да, не в то время… В двадцать первом веке родился я. В свободном, демократичном и продвинутом двадцать первом веке, чтоб его… Да! Мы все были свободны. С детства. Свободны от жизни… от реальности. Я и детства-то не помню. Сплошные квесты, тёмные миры, орки. Общение – вирт. Свобода слова и самовыражения. Только о словах никто не думал. Думали о свободе – свободе от обещаний, от обязанностей, от необходимости что-то выбирать. Да, выбирать. Никто не желал эту свободу. Зачем тратить время? Выбор мучителен. И в продвинутом двадцать первом веке нам стали предлагать готовые решения. Решения кухни, спальни, работы, судьбы… И все предавались свободе от всего. Всё решено за всех. Помню, впервые увлёкся девушкой. Не знаю, была ли это любовь или буйство гормонов. Но при виде её красивых весёлых глаз мне хотелось выбирать, решать и строить свою жизнь. Странно, но сейчас ничего, кроме этих глаз, и не помню. Потом уже я разглядел, что все они – нежный пол – одинаковые. Продвинутый двадцать первый век предлагал готовые решения во всём… За свои тридцать с небольшим я хорошо изучил всю линейку вариантов: вамп, стерва, мимими, учительница, соцработник, блонди-шик. Да, не в то время родился.

Банкомёт убивает мою семёрку.

– Мечите, сударь, ещё!

Ставлю клюнгер, выбираю карту – пусть будет дама, раз уж мы о дамах. Подрезаю, и… была-не была!