Семейная хроника

Борис приехал в «Отраду» под вечер. Его ухаживания за мной принимали открытый характер. Все отрадинские жители — великие специалисты в подобных вопросах — навострили уши и стали ждать, что будет дальше. Зная, что я интересуюсь русской стариной, Борис наутро следующего дня предложил мне показать достопримечательность — церковь местной архитектуры — в селе Волосово-Дудино, куда мы и отправились в предоставленном нам хозяевами шарабане. Погода была чудесная, дорога шла лесом, церковь оказалась запертой, и мы могли ее осмотреть только снаружи, но не особенно об этом сокрушались.

По возвращении нашем из этой поездки произошло «событие», которого ждали все кумушки — между мамой и Борисом состоялся разговор, который можно подвести под рубрику «официальное предложение». Мама была озадачена: она никак не ожидала, что дела пойдут с такой головокружительной быстротой, и была далеко не в восторге от принятого нами решения. Я помню ее первое возражение: «Борис! Простите, что я затрагиваю этот вопрос, но Вы знаете, какой славой пользуется во всей округе „аксаковский характер“. Я боюсь, что Вы его унаследовали». На это Борис очень умно и с большим достоинством сказал: «Я сам так много от него пострадал, что гарантирован от повторения ошибок моего отца!»

Я в смущении ожидала, что мама, с полным на то основанием, скажет мне: «А ты что же, матушка, так быстро меняешь свои привязанности! У тебя семь пятниц на неделе» Но мама этого не сказала, так как сама косвенно содействовала моей «измене». К Борису она относилась хорошо до самого конца. Мама обладала неоценимым качеством: она умела быть верным другом, а с Борисом она была, безусловно, дружна, хотя всегда видела его недостатки и первый из них — плохой характер, который он все-таки унаследовал и не преодолел.

Следует добавить еще, что осенью 1913 года мама сама находилась в «смятении чувств»: намечались изменения ее собственной судьбы и потому моя судьба пошла «самотеком».

Что касается отца, то он, как в отношении меня, так и в отношении брата, придерживался теории невмешательства. Он говорил: «Вам жить, а не мне — решайте сами, тем более что запреты в таких делах обычно ни к чему не приводят!» Бориса он сначала не знал, а потом не любил.

Женитьба не приносила Борису никаких материальных выгод, так как я была «бесприданницей», но моральные выгоды она ему, несомненно, принесла: из «сына, не оправдавшего надежд семьи», он вдруг превращался в счастливого жениха, которому все, словно сговорившись, стали помогать на его новом жизненном пути. Началось с того, что его крестный отец Николай Александрович Запольский дал ему денег на оплату самых неотложных долгов. (Как раз в это время он запродал Радождево полковнику Кирьякову.)

В аксаковской семье весть о нашей помолвке была встречена восторженно, причем Сергей Николаевич торжественно заявил: «Имейте в виду, что если между вами когда-нибудь возникнет размолвка, я всегда буду на стороне Тани». В сентябре 1934 года Борис и я оформляли развод в Ленинградском ЗАГСе. Регистраторша, следуя правилам, спросила Бориса: «Не возражаете ли вы против того, что ваша бывшая жена и впредь будет носить вашу фамилию?» Борис встал, поклонившись в мою сторону, и сказал: «Это будет для меня честью!» Регистраторша, не привыкшая к такому рыцарству, широко раскрыла глаза, а я вспомнила Сергея Николаевича, которого давно уже не было в живых, и подумала: «Тень Грозного меня усыновила».

При оценке отношения Бориса ко мне, которое было очень сложным, я никогда не забываю отдельных моментов высокого напряжения и благородства, и, между прочим, того, как он плакал (да, плакал, самыми настоящими слезами!), когда мы шли по Вознесенскому проспекту в этот самый загс. Наши жизненные дороги давно разошлись, эти слезы, вероятно, были вызваны наплывом воспоминаний молодости, но все же они были, и я их помню!

Свадьба

Когда весною 1913 года мы вернулись из Аладина в Москву, начались приготовления к свадьбе, назначенной на конец января. Борис съездил в Петербург, представился моему отцу и уволился с военной службы. В ноябре, когда я встречала его на вокзале, он уже был в штатском и в паспорте у него значилось: «запаса гвардии поручик».

До этого у меня произошло тяжелое объяснение с Андрюшей Гравесом: он пришел под вечер, мы сидели в гостиной, я сквозь слезы говорила какие-то невразумительные слова. Он был сдержан и, как всегда, деликатен. В моей теперешней переписке с А.Ф.Г. значительное место занимают воспоминания, и письма, циркулирующие между нашими местами ссылки, уподобляются зеркалам, на которых мы ловим отблески прошлого.