Семейная кухня

К поезду нас провожали большой делегацией. Пирет махала платочком и приглашала приезжать еще. Маме грузили в поезд ликер. Нам, детям, выдали какие-то значки, открытки и деньги, которые мы заработали. «Сухие пайки» в дорогу были изысканными и обильными. Складывалось ощущение, что Пирет приготовила лучшие блюда в своей жизни и достигла вершин кулинарного таланта. Все были счастливы. Наталью Ивановну сфотографировали рядом с Вадиком для местной прессы. Наталья Ивановна улыбалась, как дурочка, а Вадик стоял, распрямив плечи.

В поезде мы пели песни, ели, даже танцевали.

– А где Ольга Ивановна? – иногда спрашивала Наталья Ивановна или Вадик.

Мамы нигде не было.

Когда мы прибыли в Москву, родители стояли на перроне вокзала и от нетерпения готовы были кинуться под колеса прибывающего поезда. Мама тоже стояла в толпе. Это было покруче трюков Дэвида Копперфильда. Все окончательно решили, что она владеет искусством трансформации и что ее появление в лагере было миражом, чудом и бог знает чем. На самом деле мама вернулась в Москву на самолете. Просто ей нужно было успеть на важное совещание на работе, о чем, конечно же, никто не знал.

Когда Наталья Ивановна и Вадик увидели мою маму на перроне, они захлопали в ладоши. Все остальные подхватили. Народ оглядывался – кого еще могли встречать бурными овациями? Актрису? Певицу?

Кстати, цветную капусту я не ем до сих пор. Даже запах не переношу. И ревень с тех пор не ела.

Кухня народов Крайнего Севера

Между жизнью у бабушки и жизнью в Москве у меня была еще одна жизнь, к счастью, недолгая, – на Севере. Был наш маленький городок, и была Большая земля, от которой мы зависели полностью. Все, включая еду, везли оттуда. И если бы не привезли, мы бы умерли от голода, потому что в этом маленьком городке не росла даже комнатная фиалка – умирала, замерзала, не дожив до состояния взрослого растения.

Помню, мы стояли в очереди за яйцами. Брали сразу три десятка – в грязных картонных ячейках, перетянутых веревкой, которые можно было донести только на вытянутых руках. За десять минут, которые занимала дорога от магазина до дома, я примерзала варежками к картону. На пороге мама аккуратно, чтобы не побить яйца, доставала меня из варежек, а потом отдирала варежки от картона. Яйца были счастьем – ими мыли голову, пили сырыми, считая, что это полезнее, и пересчитывали, как сокровище. Однажды наша соседка тетя Наташа испекла безе для детей и пошла по квартирам раздавать их.

– Спасибо, – отвечали мы, осторожно цепляя крошечную безешечку. – А желтки вы куда дели?

После четырех квартир тетя Наташа плакала на кухне, собираясь прямо сейчас уехать на Большую землю. Потому что жить в городе, где даже дети спрашивают, куда делись желтки, считала невозможным.

Напротив жила машинистка Юля – женщина одинокая и неприятная. Ее почему-то не любили все соседки, хотя непонятно за что.

Юля славилась тем, что готовила завтраки, обеды и ужины – для себя любимой. Женщины не понимали, как можно готовить для себя. Не для детей, не для мужа, а только для себя.

Вот тетя Наташа, когда отправляла сына в лагерь, а мужа на вахту, питалась сухарями и в лучшем случае – замороженными пельменями.

А Юля не ленилась, кормила себя горячей пищей.

– Вот, блинов напекла, – говорила она, будто оправдываясь перед соседками.

– И что, есть будешь? – спрашивала тетя Наташа.

– Буду, конечно, – не понимала Юля.

– И не подавишься? – удивлялась тетя Наташа.

Ее можно было понять. В том городке, промерзлом и мрачном, все лучшее – лишний кусок, засохшая шоколадная конфета с белым налетом старости – отдавалось детям или мужчинам, которые работали сутками, неделями или месяцами. Надо было выживать, крутиться, выкармливать. Нормальный женский инстинкт – наплевать на себя. Юля считала, что дети вырастут, как трава, а мужчин может быть много, не этот, так другой, и думать нужно сначала о себе. Возможно, она была права. Во всяком случае, у нее не лезли клочьями волосы, как у тети Наташи, не были отморожены придатки от стояния в очередях, не сыпались зубы, не нападала внезапная слабость от анемии, как у моей мамы и почти всех женщин в том городе.

Масло сливочное – с плесенью, которую нужно было срезать и только после этого класть кусок в морозилку, – «вешали» килограммами. Морозилка пахла тлением. Вымороженным, остановленным, вечным, как мерзлота, тлением.

Однажды тетя Наташа увидела, как моя мама жарит на сливочном масле картошку. Ее чуть удар не хватил. Она опять заплакала.

Чтобы выжить, все дружили. Тетя Наташа отвечала в нашем подъезде за «вкусненькое» – могла испечь торт из ничего. Тетя Алла устраивала вылазки в лес за грибами и ягодами.

На самом деле она работала следователем. Ее все боялись, включая собственного мужа – бывшего уголовника – и сына, который стоял на учете в детской комнате милиции. Только моя мама ее не боялась.

Тетя Алла приходила к нам в обед – «пожрать, посрать и поспать», как она говорила. И делала все вышеперечисленное, потому что дома «ей покоя не было».