Семейная сага

Мы с Олегом шли сзади и говорили о древнегреческих мифах, которые он сейчас читает. Пришлось мне поднапрячься! Потом Олег перешел на физику, которая ему очень нравится. Пошли вопросы, которые оказались для меня более простыми, чем греческие мифы: а откуда метр, а

почему секунда, а почему вода кипит при ста градусах, а не при девяноста семи?

Рассказал я ему про Лапласа, про парижскую Палату мер и весов, про все эти логические построения: литр воды — это килограмм, в то же время это кубик с ребром длины десять сантиметров. Вот и завязались длина, вес и объем.

С секундой, минутой и часом было посложнее, потому что пришлось объяснять, что существует не только наша обычная десятеричная система, что у древних шумеров была шестидесятеричная система. Пришлось начать объяснение с двоичной системы и удивить его, что когда ему будет шестнадцать лет, то в двоичной системе ему будет 10000 лет в двоичной записи, что его страшно развеселило.

И уж, по-моему, он был просто разочарован, что не вода кипит при ста градусах, а сто градусов выбраны для обозначения температуры, при которой кипит вода.

Но эта сухая лекция о метрической системе навела первый мостик в наших отношениях с Олегом. Парнишка он на редкость способный, очень напоминает мне Сережу…

Идем, идем… Замолчим. Впереди все также неугомонно Даша старается обмануть Марию и наступить башмаком на убегающую волну…

И у меня в голове опять сами собой складываются стихи. Наконец, это не стих-тоска, а нечто умиротворенное…

Сосны, небо голубое

И песок янтарно жёлт… Шепот тихого прибоя… Я с тобою рядом шел.

Глаз сиянье голубое

И волос твоих янтарь… Как одарен я судьбою, Что иду сейчас с тобою В голубую эту даль!

* * * * *

Вечером Мария приготовила вкуснющий чай и поставила на стол гору изумительных рижских миндальных печений, которые мы купили по пути домой. Дети — разрумянившиеся, возбужденные. Дашенька что-то безумолчно тараторит на своем звонком птичьем языке. Мы с Олегом продолжаем обсуждением всяческих интересных для него проблем. Мария сидит и с неприкрытым восторгом смотрит на эту идиллическую картину. Как она умеет устраивать праздники жизни!

Февраль… А в воздухе — весна.

И мы с тобой опять без сна,

Как после длительной разлуки.

А за окном луны блесна

На небе ловит тучу-щуку.

От солнца по утрам капель…

Последние сугробы рушит, А на асфальте лужи сушит, Как будто не февраль — апрель Уже стучится в наши души.

А днем теплынь и благодать. И птицы в звонкой перепалке О счастье начали гадать,

Как древнеримские весталки.

Сережа. 1955, 15 февраля

Сегодня произошел один из самых трагикомических

дней в моей жизни: меня должны были исключить из комсомола, а в результате предложили вступить в партию… Но расскажу обо всем по порядку.

У нас в МАИ существует система шефства над младшекурсниками: наиболее активных комсомальчиков и комсодевочек курса назначают как бы "поводырями" над

группами первокурсников. Я, правда, не очень понимаю, куда слепой поводырь может привести толпу слепых, но таков уж новаторский почин!

Вот и я был назначен таким "дядькой" для одной из групп первого курса. Я регулярно прихожу к первокурсникам, которых у нас зовут почему-то "козерогами", мы о чем-

нибудь треплемся, иногда устраиваем нечто вроде собраний, где мне задают всякие дурацкие вопросы о жизни института, на которые я не всегда и ответить-то могу. Однажды на очередном таком собрании мне рассказывают историю, которой был возмущен весь первый курс.

Учился на курсе некто Каурый, сын Зама Председателя

Верховного Совета СССР Каурого. Иным словом, Каурый —

"самый главный после Ворошилова", который является самим

Председателем, то бишь, вроде Президента СССР.

Так вот, сын Каурого получил на первой же сессии три двойки на четырех экзаменах. По существовавшему положению, двух двоек было достаточно для отчисления за неуспеваемость. Однако сыну Каурого деканат разрешил пересдачу всех трех предметов, которые они за два дня и пересдал, причем на четверки, а один — даже на пятерку! Добро пожаловать, товарищ Каурый-младший!

Одновременно с ним такие же три двойки получил сын уборщицы нашего Радиотехнического корпуса МАИ. Того отчислили, не моргнув глазом.

Меня это тоже возмутило, и в очередном номере курсовой стенгазеты, редактором которой был, я поместил

"Открытое письмо Заместителю Председателя Верховного

Совета СССР тов. Каурому Николаю Михайловичу".

В газету я приклеил машинописную копию, а первый экземпляр у меня хватило ума послать по адресу: "Москва, Кремль, тов. Каурому Н.М. (лично)". В письме, воздав, естественно, в начале должное "одному из выдающихся деятелей нашего государства", я, взяв быка за рога, дальше написал, что деканат и партбюро радиофакультета МАИ подрывают его, Н.М. Каурого, репутацию. Потом я описал вкратце ситуацию и закончил словами, что справедливость требует, чтобы сын уборщицы и сын Зампреда Верховного

Совета имели равные права: либо оба должны были быть исключены, либо сыну уборщицы нужно разрешить пересдачу двоек, как это разрешили его сыну. Иначе, мол, в невыгодном свете ставят вас, уважаемый Николай Михайлович.