Семейное дело

Впрочем, забраться через него в дом смог бы разве что ребенок. Особняк был старинный, с высокими и такими узкими окнами, что они невольно навевали ассоциации с бойницами. Это впечатление усиливали толстые рамы. К примеру, мне – а я довольно худощавый – пришлось бы их полностью выломать, чтобы протиснуться в окно.

Громко заржав, лошадь остановилась буквально в шаге от зевак и наш извозчик бодро отрапортовал:

– Приехали, барин.

Из толпы послышались матюки в его адрес – судя по фразам: «опять выёживаешься!», подобные сцены разыгрывались им не впервой – но всё перекрыл зычный бас:

– А ну-ка, расступись! Живо! Кому сказал?!

Этот голос был мне знаком. Я закрутил головой и заметил на крыльце городового Матвеева. Он стоял там, точно капитан на мостике, и строго покрикивал на тех, кто замешкался. Как и положено у хорошего капитана, таких было немного. У Матвеева не забалуешь. Особенно в праздники.

Собственно, дежурства по праздникам вообще мало кто любил, но Матвеев – больше всех прочих, вместе взятых, и у него были на то все основания. Городовой всегда предпочитал проводить праздники в кругу семьи – с такой красавицей-женой я бы и в будни лишний раз из дому не вылезал! – и, соответственно, всякое правонарушение в праздничные дни воспринимал как покушение на свое семейное счастье. Другими словами, мог и тумаков отвесить, а рука у него была тяжелая.

Побитые граждане, конечно, жаловались. Начальство вкатывало Матвееву очередной выговор и внеочередное дежурство. Тот, понятное дело, добрее от этого не становился, зато количество желающих нарушать порядок в его присутствии падало прямо на глазах. Это, в свою очередь, побуждало начальство и дальше ставить Матвеева на дежурство именно в праздники. Вот такой вот круговорот сурового правопорядка получался.

– Живей, живей! – продолжал покрикивать Матвеев, но уже больше просто для порядка.

Когда инспектор степенно сошел с экипажа, люди ему к крыльцу уже широкий коридор расчистили. Наверное, и ковровую дорожку расстелили бы, если бы знали, что он изволит быть. Всё-таки инспектор из самого Санкт-Петербурга, да и там он считался не из последних. Сам Филиппов, начальник столичного сыска, за руку с ним здоровался!

Матвеев, подбежав, откозырял инспектору, кивнул мне, и, пока мы шли к крыльцу, доложил:

– В общем, Вениамин Степанович, графа убили, но кто, зачем – пёс его знает. Никто ничего толком не видел и не слышал. Домашние графа знай талдычат про какое-то проклятие. Но самого графа никто не проклинал.

– Понятно, – сказал инспектор, и указал рукой в сторону дуба. – А там что?

Снег под деревом был так вытоптан, будто вокруг него скачки на слонах устраивали.

– А это вон они натоптали, – сказал Матвеев, кивнув на зевак, и те дружно потупились: – Каждый себя сыщиком возомнил. Свидетели говорят, что стекло разбили, когда графа убивали. В процессе, так сказать. Я на всякий случай вокруг дома обошёл, пока никто не набежал.

– И что? – спросил я.

– Ничего интересного, – ответил Матвеев. – Здесь – только стекла выбитые, а больше вообще ничего. Там, под деревом, даже снег не был примят. С другой стороны такая же картина. В окна к ним никто не лазал. Разве что прилетел сверху. Крышу я не проверял, это, Ефим, твоя епархия.

Последние слова он сопроводил едва заметной ухмылкой. Я ответил хмурым взглядом. По осени, выслеживая вора, я действительно провел целую ночь на крыше. Причем, как оказалось, украденное лежало прямо подо мной, о чём Матвееву до сих пор не надоело мне напоминать.

– Посты вокруг дома выставлены? – поинтересовался инспектор.

– Так точно.

– Хорошо, – сказал инспектор. – Тогда пойдем в дом.

Мы поднялись на крыльцо. Матвеев распахнул перед инспектором дверь. Та вполне подходила к общему «крепостному» стилю – толстенная, с массивным металлическим засовом и замком, ключ от которого по всем канонам должен быть размером с пол руки. Зеваки сунули было нос следом, но Матвеев строго глянул, и они моментально отхлынули обратно.

Прихожая в особняке не уступала размерами моей квартире. Вдоль всей левой стены вытянулась вешалка. Панели из красного дерева, украшенные витиеватой резьбой, придавали ей массивности. Должно быть, граф любил принимать гостей – здесь можно было разместить верхнюю одежду полусотни человек. Сейчас на вешалке висели: две женских шубки, мужское пальто, офицерская шинель, темно-зеленая шинель студента и, на самом краю, ближе к двери, примостился как бедный родственник потертый полушубок. Справа от двери красовался рыцарский доспех с алым плюмажем на шлеме. Латные перчатки крепко сжимали длинное копье, которое упиралось острием в потолок.

Здесь нас встречал поп. Он благоразумно не высовывался на без пяти минут уже январский мороз, но, едва мы вошли, тотчас нарисовался, словно чертик из табакерки. Да и вообще, по правде говоря, на чертика он был похож больше, чем на священника. Заношенная ряса сидела на нём так плохо, как только могла сидеть вещь с чужого плеча. Сам же поп был низенький, рыжий и такой востроносый, что я с первого же взгляда его заподозрил, хотя так и не придумал – в чём.