Семейные хроники Лесного царя (СИ)

— Ну, говори-говори, — согласилась Лукерья. Села на место, но отвернулась к очагу, взялась пустое блюдо вытирать полотенцем, будто бы дерево, грубо вырезанное простым ножом, можно начистить до зеркального блеска.

Однако вместо того, чтобы говорить самому, Щур потребовал:

— Расскажи, как ты родила своего старшего.

Лукерья удивилась:

— Родила и родила! Сейчас живой и здоровый, слава богу. Вон, недавно уехал дракона воевать. Чую, приведет в дом принцессу, не иначе...

Но Щур хотел услышать от нее явно не это. Вздохнув, Лукерья завела сбивчивый рассказ:

— Сам всё знаешь. Сбросила я младенца, не доходила три луны. Испугалась тогда страшно, в истерике билась. А Яр и бровью не повел: опоил меня какими-то зельями, так что я сидела потом неделю, как кукла, только глазами хлопала. А Тишку, этот маленький сморщенный комочек, который и пищать-то еще не мог, отнял у меня из рук, отнес в рощу и без пеленок, голенького, запихнул в ствол дуба. Дупло наколдовал — и положил. Я гляжу, ничего не понимаю, а дерево корой заросло, совсем гладко. И нету моего ребеночка. Я аж подумала, что мне это всё примерещилось: хватаюсь за живот, а живота тоже нету. Я опять реветь, Яр меня опять поить горькими травами… Спустя месяц привел меня назад к этому дубу. Ночью, луна тогда, помню, ярко светила. Я гляжу — и глазам не верю: ствол раскрылся, словно утроба, а оттуда ко мне мой мальчик рученьки тянет…

Лукерья давно оставила блюдо в покое, от нахлынувших воспоминаний пришлось промокнуть полотенцем глаза.

Щур глубоко вздохнул.

— Яр из дуба младенца вынул и мне подает: «Вот наш первенец!» — говорит. Ты б видел, как у него мордашка гордостью светилась! Я снова думала, что сон это, что мне всё снится. А Яр мне его в руки сунул, а младенец тяжелый такой оказался, гугукает весело, ножками сучит, за меня хватается — только тогда я и поверила, что не сплю… Вот только Тишка постоянно пытался в лес удрать. Он быстро рос, как на дрожжах. На третий месяц на ножки встал. Ох, намучилась я с ним тогда… Я потому имя ему выбрала такое несуразное — Евтихий! Он его до сих пор не признает, только если Тишкой называть. Яр однажды унёсся куда-то на край своих владений, всё расширял своё царство, всё делами был занят. А я одна с Тишкой осталась в нашей прабабкиной избе — Яр тогда еще мне терем не построил, дворец свой растил... То ли готовила я тогда, то ли постирушкой занималась. В общем, не доглядела — убежал мой мальчик в сторону леса. Я спохватилась, кинулась искать, звать. А как звать-то — не знаю! Имя ему мы тогда еще не выбрали, всё ссорились с Яром: я просила, чтобы он, как положено, в честь своего отца сына нарёк. А он упирался, требовал, чтобы я сама придумала. Ну, так вот: прибегаю к опушке, а сынок-то мой уже на дерево залез. Я зову спуститься, а он не слышит. Я пригляделась: а он уж головой в дерево врос. И смех его слышу — веселый, радостный. А ветки его по спине гладят, приглашают дальше забираться, глубже. Веришь, Щур, меня словно кипятком окатили. Не знаю, как сердце не разорвалось. Я скорее домой бежать, там всё перевернула, нашла прабабкины святцы. Открыла тогдашний день, ткнула пальцем в страницу, читаю: и смех, и грех! Акакий, Горгоний, Исихий, Евтихий. Ну, думаю, значит быть сыну Евтихием. Он мне, к слову, потом не раз пенял — нашел ту самую страницу, указывает: «Вот не прочитала строчкой ниже! Назвала бы меня хоть Смарагдом, всяко лучше!» А я что? Я торопилась, думаю: вдруг не успею, вдруг не смогу назад своего сыночка вернуть, перестанет он быть человеком, сделается дуб дубом! Подхватила книгу — и назад к опушке. Уже сына не вижу среди зелени. Ору дурниной: «Кровинушка ты моя, отзовись! Я ж тебя под сердцем носила, как тебе не совестно меня оставлять тут одну! Нарекаю тебе имя: Евтихий! Святой мученик Евтихий, услышь меня, помоги дитя вернуть!..» И книгой по всем стволам стала стучать, вроде как благословляя.

Лукерья улыбнулась невесело.

— Напугал он меня тогда. И не меня одну — Яр прилетел тут же. Но Тишка уже от дерева отлип, вниз слез, ко мне на руки забрался. Гладит меня по голове, извиняется, обещает больше не безобразничать. А я реву в три ручья… Оказалось, Яр иногда водил нашего сына в дубраву, к тому дереву, чтобы силой от корней подпитать, чтобы здоровым рос. Тишка поиграл бы с Лесом и назад вернулся бы… А я-то не знала. Мне они ничего не говорили.

Она помолчала, с грустью глядя в давнее прошлое. Добавила:

— Слава богу, младшие меня так не пугали. Да ты сам знаешь, ты же роды принимал. Яр тогда разволновался страшно, аж сам предложил тебя позвать. Он в то время просто несносный сделался и растолстел, будто сам ходил беременный! — она рассмеялась, вспомнив изменившуюся до нелепости фигуру мужа.

Щур прикрыл глаза дряблыми веками. Пожевал вялые губы. Проскрипел:

— Двойняшки тебя не напугали. А вот меня до первой седины довели.

Лукерья подняла на него взгляд. И без просьб он заговорил:

— Ты и вторую свою беременность грозила сбросить. Тем более двойня получилась, вдвойне тяжелее носить.