Семейный Альбом

на кухне, в неглиже, похлопывая себя по щекам и оттягивая пальцами кожу, подставленную под бьющий из кипящего чайника пар – дед боялся старости и пытался сохранить свежесть лица… Напевая при этом куплеты совершенно дикого содержания, навсегда засевшие у меня в голове, например:

«Мишель Пафнутьич Экуше,

поедем, душка, в Ля Транже,

Марсель, а-Лондон, а-Пари,

там поживем годочка три»

или:

«Эх-ма,

кабы денег тьма,

накупил бы я барышень сто два,

и пошел бы я с ними гулять!»

а потом продев те самые запонки, галстук - прищелкнув штаны подтяжками с блестящими защелками (предметом моего детского завороженного рассматривания) уходил на работу.

кстати насчет барышень – заботился дед о сохранности физиогномии неспроста, ибо был любвеобилен до неприличной крайности – и, уже в девяностых, дачные соседские старички рассказывали мне о дедовых

любовницах, которых, по их словам, было пол-поселка – и однажды даже показали одну, издалека – медленно ковыляющую, осторожно проверяя надежность пути палкою, старушку…

все это должно было огорчать бабушку, но, по ровности характера, сносила она дедовы похождения спокойно, без скандалов - да и вообще выяснения отношений, раздражительности и разговоров громким голосом в семье заведено не было.

а еще был дед сентиментален, пригорюнясь и изобразив дворянское выраженье лица, слушал Вертинского, Козловского и т.п., иногда подпевая: «… на сопках Маньчжурии воины спят и русских не слы-ы-ыышно слез!» - и прямо жуть как не любил окаянных большевиков!

я валяюсь на кровати, погруженный в книжку.

«Эээ… Мишенька, дружочек, а что это ты читаешь?»

(рассеянно) «Ну, вот – «Пионеры»…»

«ПИОНЕРЫ? Да что же это… Брось эту пакость немедленно!»

«Дед, да успокойся, это не те пионеры, это Фенимор Купер, ну, про индейцев!»

«Ааааа… про индейцев…ну, про индейцев – хорошо…»

дедово горе: купленный мне в подарок хомяк, по небрежности оставленный на подоконнике в солнечный день, умирает от теплового удара – весь вечер безутешный дед сидит на кухне, баюкая в ладонях комочек свалявшейся шерсти: «Ну, хомячишичка… ну что же ты так?».

на самом деле, до самой старости был дед – совершеннейшим ребенком.

* * *

стоит добавить, что при всей своей манерности, он вовсе не был изнеженным неумехой, знал и любил ручной труд, сам отстроил на даче два дома, и я помню его и так: летний, дачный дед, с гвоздями в зубах - стук, пилы, молотки – дед-хлопотун, постоянно в движении – лишь изредка присаживающийся на любимую скамейку, разминая в пальцах «Герцеговину Флор»…

дача вообще была дедовой отрадою, убежищем от мира, где все шло явно не так, и ей посвящал он все свободное время – одним из утопических его проэктов было устройство в саду маленького прудика с карпами и горбатым мостиком, в точности из детских воспоминаний – дело осложнилось тем, что для воплощения мечты выбрано пространство между домом и соседским забором; земляные работы уже были начаты, когда через забор свесилась мужская голова с весьма грубыми чертами лица, и обратилась к Их Сиятельству довольно простонародно, любопытствуя – comme on dit en Russe? – не ебанулось ли соседушко копать под забором, тут и так по весне, блять, размывает – продолжив угрозами прямого рукоприкладства – в общем, проэкт был отвергнут.

* * *

отношения с дедом были у нас несколько отстраненными - кажется, он не особо умел общаться с детьми, но относился ко мне с вежливым интересом и осторожной симпатией – чем я ему вполне отвечал… хоть и

подсмеивался временами, больно уж несерьезною фигурой он был – такой порхающий, с легкой сумасшедшинкой (вот у других деды это да, осанистые и в каракуле)… но, в общем и целом, именно за странности - деда одобрял

* * *

… к концу семидесятых здоровье его стало быстро ухудшаться, и за несколько лет из молодящегося бонвивана он превратился в лежачего, ослепшего, погруженного в мучительный маразм старика...

когда, в 1984-м, умерла бабушка, он этого уже не заметил.